Я отвел его, комитетчиков и весь класс к школьной поленнице. Там его и обнаружили, замаранного и помятого. Какой-то бледный червяк ползал по ранцу, да и клапан покрылся чем-то вроде ржавчины, но все равно память о его шелковой синеве, этой небесной сини, я сохранил на всю жизнь, как и выражение лица Милоша, печальное и гадливое, не сходившее с него, пока меня конвоировали к школьному крыльцу, сопровождая руганью и щипками, от которых надолго остались синяки.
Учитель Гойко принес сверкающую никелем машинку и выстриг на моей голове крест-накрест две полосы, чтобы ныне и впредь засвидетельствовать появление в Верхней Псаче отъявленного вора. Я смотрел то в проолифенный потолок, то на черную доску, то блуждал взглядом по карте Европы, мысленно прощаясь со всеми, кто меня знал. Дежурный, выполняя приказ учителя, повернул портрет президента лицом к стене, так что нигде ни жалости, ни спасения не было, никого, кто мог бы по-человечески понять меня. Состриженные волосы падали к моим ногам. Я и не подозревал, что они такие жесткие и мертвые, и что на моей голове столько лишаев. Потом меня заперли в подвале, забитом сломанными стульями и колыбельками, оставшимися после супружеских учительских пар, которых направляли в верхнепсачскую школу в наказание. Колыбельки эти, казалось, поскрипывали, будто кто-то, спрятавшийся за рассохшейся кадкой, раскачивал их, а из всех углов посверкивали маленькие крысиные глазки. Выпустили меня, только когда вытянулись тени деревьев, а я их побаивался — особенно одного вяза, который скрипел под ветром, как зубы у конокрадов, дравшихся когда-то под его кроной.
Дома мама Срчика прижимала мои ладони к горячей плите и секла меня, голого, березовыми прутьями до тех пор, пока я не описал старое рядно, лежащее у ядовито зеленого комода, а отец Байкула, как только доковылял ночью домой, достриг мою голову как попало, ступеньками; и как только ему хватило силенок так меня уделать! Материны розги не позволяли мне сесть на стул, так что стоял я, прислонившись к косяку, а голову то и дело ронял на грудь, совсем как пьяный отец.
После всего этого в школу я пришел только на третий день. Еще на ступеньках Милош Сандарич двинул мне своим ранцем в нос. Прочие встретили меня дружной руганью и дразнилками, а на большой перемене какой-то пес застрял на школьной пасеке, так что учитель Гойко две розги измочалил, пока ни заставил меня вот так, полураздетого, с короткими рукавами и штанинами, влезть прямо в пчелиный рой и отстегнуть на псине ошейник.
Рой разозлился и распух, словно грозовое облако, и загудел вокруг меня.
Рассказывают, тогда отец мой Байкула два дня сидел на крыльце и выстругивал из липового обрубка новую ногу. Рассказывают, как наследство дядья между собой делили; как острыми топорами размахивали; вилы через колено ломали, а дубовые бревна в полтора метра вдоль распластывали. Материли, рассказывают, всё на земле и на небесах сущее, а тетки под занавес доски на полу в нужнике разобрали, так что отец, прямо с только что выструганной ногой, по пояс в братнино говно окунулся, после чего мать его в жестяном корыте выкупала, а новую деревяшку выкинула прямо в тихую ночь, осиянную звездами. Рассказывают, что наутро кобыла Нона заржала; что солнышко пригрело, и двор задымился словно блин на сковородке; что взлетела с тына голодная ворона, каркая так, будто ломоть сыра обронила. Говорят, небеса разверзлись и земля сотряслась, а я не видел ничего и ничего не слышал.
Весь я распух, как огромный волдырь, и душа моя куда-то утекла. Пчел вытаскивали изо рта моего, из глаз, из ушей и носа. Трясла меня, кружила и бросала в беспамятство дикая лихорадка. Мама Срчика обкладывала меня мясистыми листьями белокопытника и заворачивала в только что содранную овечью шкуру. В сумерках посверкивали в воздухе блестящие вязальные крючки, и кто-то долго отрезал тупым ножом куриные ноги, а бабочка билась в закопченное стекло керосиновой лампы. Меня знобило, но все же я почувствовал ветерок, ворвавшийся в дверь: приехала тетка из Валево и часами, казалось, прикладывала к моему изголовью апельсин — то крохотный, величиной с бусинку, то огромный, размером в тыкву; укладывала его тонкими пальцами, которые пахли так, будто тянулись ко мне из какого-то прекрасного потустороннего мира.
Я поклясться был готов, что на веках моих разлеглась вся Верхняя Псача, а лицо усеяли синюшные пятна, так что пришлось вызвать ко мне доктора Банковича. Мои побаивались доктора, особенно мама, когда отец после того, с конокрадами, оказался в больнице, а платить нечем было, так что матерый Грозданич, мастер с железки, а при случае и зубодер, вырвал у нее клещами три золотые коронки, чтобы покрыть расходы да тягловых волов спасти от продажи на скотном рынке в Валево, купола которого были краше, чем на церкви в Псаче. Но доктор Банкович ни копейки не взял, ни за осмотр, ни за медицину, да и добавил еще: «Примите мои соболезнования», — положив к моему изголовью монетку.