Так что я перемог кое-как болезнь, а осенью отдали меня в город, в Валево, к мастеру Мате Почеку обучаться слесарному делу. В Псаче говорили: «Это ремесло ему пригодится для воровских дел». Квартировал и столовался я у тетки, в Кланичской улице, напротив дубильни Милана Китановича, откуда тянуло страшной вонью, словно с раскопанного собачьего кладбища. Вот там-то я и насмотрелся разных ранцев и сумок: утром сонная тетка — пока я крошу черствый хлеб в крутой кипяток, в котором, словно плевки, плавают островки перегоревшего жира, а однажды в нем оказалось что-то вроде жабы — тайком открывает дядькину сумку, черную, железнодорожную, похожую на сундучок, и во мрак ее, полный разных тайн, привезенных из путешествий, опускает белую булку и кусок ветчины, нарезанный тонкими пластами. Нет, эта сумка ничуть не походила на тот ранец Милоша, синий, ни капельки, но я все равно взирал на нее с уважением, размышляя о расстояниях, которые ей доводилось преодолевать, до тех пор, пока тетка, сидя у окна, ни замечала, как на горизонте исчезает красный огонек последнего вагона дядькиного поезда, после чего, вызванный каким-то мне неизвестным манером, являлся унтер-офицер первого класса Ягош Ракочевич, перед чьим желтым ранцем я был готов преклонить колени, но только ни в коем случае не коснуться его руками, подозревая, что в нем хранятся разные военные предметы и секретные бумаги, а самому воину я был благодарен за доверие, с которым он оставлял меня сидеть на кухне, рядом с сапогами, шапкой и мокрым дождевиком, в кармане которого вполне могли быть и деньги.
Кроме этих ранцев, сумок и портфелей, каких я только ни повидал: генеральских, на которые день-деньской пялятся десятки солдат и ни слова не смеют сказать по их поводу; бухгалтерских, с которыми следует обращаться аккуратно, потому как их хозяева ежедневно просматривают книги; министерских, набитых документами, которые убеждают, подтверждают, исследуют, угрожают, приказывают, а иной раз и так заклинают, что у простого человека башка лопается; студенческих, несколько вызывающих, будто они и сами интересуются поэзией, и в которых каждый может найти доказательства того, что их хозяин созрел для желтого дома; тьма тьмущая таких портфелей и ранцев продефилировала передо мной, ранцев с характером, а один мне особо пришелся по душе, именно здесь, на Мислопольской улице, из синего пластика, с желтым клапаном и с карманами по бокам — да только мне его было не осилить. Отец денег мне не давал, а посылал половину пенсии по инвалидности напрямик тетке, мастер же Почек подмастерьям не платил, напротив — они сами ему возмещали за каждый сломанный напильник или сверло.
И так вот мне удалось заметить, что все на этом долбаном свете как-то вечно и бесконечно повторяется, но только грешный человек со своими желаниями остается все таким же неудовлетворенным. Я испугался, что все-таки не удержусь и что-нибудь стырю, так что долгое время думать даже не смел о том самом ранце, и вообще о чем-нибудь таком, что заняло бы в моей душе его место, а даже если и задумывался, то тотчас же замирал от страха, что кто-то меня на этом поймает.
Но память не сразу исчезает. Помнил я свою Верхнюю Псачу и ее людей; надеялся получить депешу хотя бы из двух слов — отец умер — чтобы вернуться на круги своя; пусть и на отпевание в церкви святого Иеремии со всеми ее картинами — замученными женами, иссохшими старцами и хвостатыми чертями, вооруженными косами, трезубцами, зелеными мечами и сплетенными в бичи змеями в каком-то неземном темно-зеленом свете, — написанными так, будто занавес, скрывающий ад от грешного человека, поднят, и я сам отыскивал в аду муки для себя самого; надеясь все же, что на дне этого дьявольского царства встречу и Милоша Сандарича — куда же мы друг без друга!
Милош, наверное, хорошо в жизни устроился, люди с такой фигурой да с таким затылком никогда впросак не попадают, думал я, тайком желая ему — есть уж там ад или нет его, кто знает — по меньшей мере местечко в битком набитом вагоне поезда, следующего в Германию, в которую я, отслужив срочную, вынужден был отправиться — а куда деваться, если уж я сам с собой разговаривал, как с покойником.
В тесном коридоре этого проклятого вагона один парень — затылок у него был совсем как у Милоша, да и сам он был фигуристый красавчик с таким же точно ранцем за плечами — блевал кровью у моих ног. Мне как-то сразу стало его жалко, и тут же я все простил ему, как родному. А что я мог поставить ему в вину, кроме того, что ранец этот несчастный был его, а не мой? Однако, вглядевшись в его лицо, я понял, что это не Милош, и мне стало противно, что это не он… Точило это меня до самого Мюнхена, да и потом, стоило только вспомнить. Я сокрушенно качал головой и мысленно уже привязывал петлю к трубе, на которой буду вешаться.