Раз уж о нем зашла речь, следует добавить вот это: старомодным людям он кажется эдаким грубым Зевсом, с мужественными, словно скрещенные молнии, бровями, с темной трехдневной щетиной, настоящий стражник во дворце Гарри Поттера. Но только в ванной у него жуткий бардак, куча грязного белья, украшенная заскорузлыми носками, унитаз, превратившийся в полигон для исследования пресловутого закона Мерфи, в соответствии с которым зубная щетка всегда падает именно туда, причем выдавленной на нее пастой вниз. Он постоянно прихорашивается, еженедельно расходует по куску мыла, он из тех, кому человеческий запах напоминает о чем-то живом, возбуждающем, что выводит его из равновесия.
С ней на самом деле случилось нечто необычайное. Она вывела на прогулку собаку и стояла рядом с деревом, когда он неожиданно заметил ее выдающуюся, круто обтянутую задницу, потом ее ноги и туфли, мерцающие рядом с обоссанным кустиком травы, совсем как пепельница, забитая непотушенными окурками. Носком туфли она отшвырнула какой-то сверток, к которому устремился ее пес. В такие обычные, но всегда невероятные мгновения она могла поступить только единственным образом. Сказать «чао» и пройти не слишком быстро, надеясь, что когда все это окажется за спиной, произойдет чудо, которое повторит только что происшедшее уже на следующем углу, когда он придет в себя и, не обращая внимания на панику, перехватившую горло, поймет, что ему следует сделать.
К счастью, она вытащила сигарету и попросила у него огонька. Он приблизил пламя зажигалки к ее глазам, совсем-совсем обычным глазам девушки на выданье, оглядел ее груди и руки, которые уже готовились обхватить его шею, и безвольно отвел ее в свою квартиру и свою постель.
Может, это несколько необычно, но теперь она видит случившееся с известного расстояния, которое образовалось со временем. Их встреча, перенесенная в нечто типа прозрачности, в прозрачную среду, которую не волнует прочность и пушистость, а разве могут выглядеть иначе вещи, уже принадлежащие прошлому, превратившиеся в тени и ветер. Будто они всю жизнь знакомы. Словно никогда и не встречались. Потихоньку привыкают, шаг за шагом, друг к другу, а это страшно трудно — позволить кому-то, кто до сегодняшнего дня бродил незнакомцем по улицам, приблизиться к тебе, бормоча какие-то глупые слова о том, как короткое время состоял в несчастном браке, как не может иметь детей, при этом не требуя ничего такого, что каждый мужик должен найти в женщине, чтобы королем покрасоваться перед ней.
Ну что это за фраер, как заставить его хоть немного побаловаться, пошутить, а потом серьезно поговорить, держась за руки, ласкаясь и обнюхиваясь, совсем как два щенка.
Вдруг они одновременно заплакали. Он рассказывал ей о прошлых днях, о которых все еще жалеет, когда в бесконечных играх в джамбо с приятелями царила сама беззаботность. Она только промолвила, глядя со стороны, что понимает его, освещенного зеленым глазком работающего в машине радиоприемника. Ей показалось, что он намного моложе своих настоящих лет, с кудрявыми, коротко подстриженными волосами и профилем бронзовой статуи. Может, и не красавец, но ему идет поношенная куртка из дешевой кожи. О том, что им было надо, они не говорили. Да пропади оно все пропадом, так им было страшно и так печальны они были. Страдали от того, что не любят друг друга.
Они свернули в кафешку. Густые волосы неопрятными прядями падали ей на рубашку. Похожее на только что распустившийся цветок лилии, из волос выглядывало ее бледное личико, слегка увядшее и не накрашенное, умытое быстрыми слезками, с морщинками и необузданным смехом, который раздражал его, потому что смех этот ничем вызван не был, но звучал неотвратимо, как судьба, кашель или раскаянье.
Сидели в кафе. Он разглядывал столики, повторяя слова какой-то испанской песни, не обращая внимания на тех, кого злила слишком громкая музыка и кто молча жестикулировал, и когда они смотрели в свои чашки, на их лицах неожиданно появилось человеческое выражение. Сидевший в углу плечистый парень в клетчатой рубашке и шарфе, толстым узлом повязанном вокруг шеи, о чем-то спорил с официантом.
— Чего на самом деле хочет эта рыбка, — думал он, а ее волосы падали на глаза, и непрерывный хохот делал ее лицо другим, превращая в подвижную маску, которую она, видимо, снимала только на ночь. И все то, что мог подсказать его опыт, подкрепленный многочисленными, оказавшимися впоследствии точными предчувствиями, не убедило его в том, что под этими грубыми знаками нежности, сопротивления, опасливой сдержанности и трогательного самолюбия, которые светились сквозь вздрагивающую кожу, действительно кроется настоящее лицо женщины. Лицо, которым природа одарила ее от всего сердца, а не то, которое она делала сама или с помощью других людей. Очевидно, она может открывать его и демонстрировать только в одиночестве, когда рядом с ней нет никаких зеркал или витринных стекол, в которые можно было бы уставиться. А что если вдруг случится — не только с ней — и что она неожиданно увидит свое лицо, которое упорно прячет, скажем, начиная с тринадцати лет, и больше не сможет и не захочет узнавать его? Наверное, ей повезет умереть почти молодой, задолго до того, как морщины завершат создание маски, которую никто больше не сможет снять. Может быть, этому скрытому лицу, очищенному от печальной и бесконечной озабоченности жизнью, повезет, и соседние домохозяйки снимут его, поговорят о нем, умоют и наденут вновь.