В нашей беседе нет пауз. Боркхар рассказывает, что за последние двести пятьдесят лет в маленькой стране Гоа две тысячи писателей написали более десяти тысяч книг на четырнадцати языках. Как я уже говорил, он настоящий поэт, и даже цифры звучат у него поэтично.
Я охотно пошел бы с ним в маленькую пивную «Каравелла» в порту, где собираются крестьяне, рыбаки и лодочники, но мне кажется, что я не имею права отрывать его от поэзии.
Старый Гоа
В тот же день до обеда я поехал автобусом из Панаджи в Старый Гоа, чтобы увидеть потомков арабских жеребцов, привезенных в пятнадцатом веке из Ормузда{48} в Гоа, чтобы уловить игру кораллов и жемчуга из Персии, полюбоваться на фарфор и шелка из Китая, пряности и бархат из Малайи, которыми торговали когда-то на базарах города.
Путь недалекий, всего пять километров по асфальтированному шоссе вдоль берега Мандави. На полях убирают рис, обрабатывают землю деревянным плугом, запряженным буйволом, для второго посева. Два урожая в год, и все же риса не хватает, чтобы накормить население Гоа. Ежегодно ввозится несколько тысяч тонн риса из Уттар Прадеша, Махараштры и других штатов.
Гоа богат всевозможными фруктами; в садах по обе стороны дороги растут манго, ананасы, бананы, орехи кешью, а главное — кокосовые пальмы, тяжелые плоды которых используются полностью, от волокна скорлупы до кокосового молока и белой мякоти плода. Возможно, кокосовая пальма — самое полезное дерево мира. Оно растет, цветет и плодоносит каждые сорок два дня, как правило, в течение сорока двух лет. Его хочется воспевать в стихах! Прямо так и напрашиваются слова: «пальмовый пояс», «синее небо», «под пальмами», «белый прибой», «стройный», «перистый». Впрочем, я вспомнил и о «вечном покое», когда рассматривал пальмовое опахало на черной автомашине похоронного бюро. И каждый раз, когда я прогуливался под пальмами, меня беспокоила мысль о том, как бы кокосовый орех не упал мне на голову.
У автобуса жесткая подвеска, и если бы не превосходная дорога, нас бы изрядно вытрясло. Напротив меня сидит деревенская старуха с невыразительным лицом. У нее, как и у более молодых соседок, золотые украшения в носу и ушах. Я спросил себя, сколько раз она уже проехала но линии Панаджи — Старый Гоа и Старый Гоа — Панаджи. Проплывающая мимо на фоне неба зеленая земля, будоражащая мою фантазию, давно стала для нее привычным ландшафтом, и даже большой дивали{49}, ежегодный индийский праздник света, или карнавал, с его гитарами, танцами и дождем конфетти, уже ничего не значат для этой крестьянки.
Только затра, праздник молодых и старых, отмечаемый в конце апреля в деревнях, еще, может быть, радует ее. Издалека приходят торговцы, даже кашмирцы с Гималаев, с коврами и шалями, драгоценными камнями, покрывалами и украшениями.
Во время затры весь Гоа превращается в сплошную ярмарочную площадь. Изумленно глядят со своих постаментов святые мадонны на поющую и танцующую толпу. Шива, Дурга, Вишну и многие другие боги индусов благожелательно улыбаются веселью, и даже строгий Аллах, кажется, ничего не имеет против этого праздника.
Но тут я снова вспомнил о том, что еду автобусом в покинутый город. Мне показалось это бессмысленным: автобус с живыми пассажирами едет в мертвый город… Однако для размышлений оставалось совсем немного времени. Фруктовые сады по обе стороны дороги становились все скуднее. Наконец автобус затормозил на большой, пустынной площади. Несколько пассажиров вышли, я тоже вышел вместе с ними и неожиданно оказался предоставленным самому себе.
Все здесь почти так, как я себе представлял. Мостовая, по которой я медленно двигаюсь, заросла бурьяном. Я оглядываюсь — и вижу разрушенную башню, а рядом с ней — собор; они были бы на месте в Реймсе или Кракове. Однако они незыблемо стоят на пустынной площади под палящим солнцем. Не осталось и следа от переулков и улиц, которыми когда-то были окружены эти здания, нет дворцов и триумфальных арок завоевателей, не фыркают гнедые лошади, не бряцает оружие, не слышно шагов и голосов солдат.
Я нахожусь на исторической земле и должен был бы содрогнуться от благоговения, но я скорее удивлен деревенской тишиной, настолько полной, что она навевает сон. Автобус поехал дальше, в Понда. Проселочная дорога, которая разделяет площадь на две части, производит впечатление такого же запустения, как и разрушенная башня святого Августина, темным силуэтом выделяющаяся на фоне неба, или как молчаливые пальмы. Я тоскую хотя бы по небольшому ветерку, но, кажется, и ветер ушел в прошлое, как и все живое. Не слышно даже обещанных туристскими путеводителями криков совы на каменных стенах францисканского монастыря.