— Какого Стояна?
— А вот этого, — услышал Влайко голос отца.
Никогда в жизни мальчик так не радовался его появлению,
Незнакомцы обернулись. Отец не спеша привязывал к плетню лошадей. Спокойствие его передалось Влайко, у него отлегло от сердца.
— Вы что пистолетом тычете в ребенка? Или вы не христиане? — зло спросил Стоян, приближаясь к незнакомцам.
— Мы-то христиане, а вот ты кто? — спросил опухший, отводя руку молодого. — Погоди, давай выслушаем этого господина.
— Никакой я не господин, — проворчал отец. — Простой крестьянин. А вы кто такие? — взглянул он на них.
— Мы нездешние, — сказал молодой, сверля Стояна недобрым взглядом.
— Оно и видно, — парировал отец. — Наши так пистолетами не машут. А уж на детей — тем более.
Никогда еще Влайко не восхищался своим отцом так, как сейчас.
— А не кажется ли тебе, что у тебя слишком длинный язык? — угрожающе спросил старший.
— Как бы тебе его не укоротили, — добавил молодой, скаля зубы.
Внешне отец был спокоен. Повернувшись к старшему (молодого он явно игнорировал, хотя именно его боялся больше), он сказал:
— Чего вам надо? Я ведь к вашим хорошо отношусь, это здесь все знают. Однако кому ж понравится, когда детям грозят оружием?
— Ну, вот так-то лучше, — согласился человек с одутловатым лицом. Настроение его заметно улучшилось, так как он наконец избавился от соломы, отряхнул все соломинки со своих штанов. — Видишь, Еремие, какой у нас нюх — вышли на своего человека, — подмигнул он молодому. Потом шагнул к отцу, крепко схватил его за плечи и притянул к себе: — Слушай внимательно, дядя. Сегодня мы у тебя в гостях — и обращайся с нами как с гостями. Принеси еды — побольше да повкуснее, да и выпить чего-нибудь не мешает. Не вздумай подсунуть нам какие-нибудь помои — выльем тебе за пазуху, понял? — Он отпустил отца. — И вот еще что. Вечером пойдешь с нами, покажешь дорогу в Соколович. Ну как, договорились?
— Да я… — начал было отец.
— Твои заботы меня не касаются, — оборвал его пожилой.
Молодой постукивал пистолетом по ладони.
Но отец не сдавался.
— Послушайте, братцы, мне ж молотить надо, зерно пропадет…
— Завтра смолотишь, когда уйдем, — сказал пожилой.
Продолжая играть пистолетом, криво усмехаясь, подступил к нему и молодой.
— Ладно, ладно, — пробормотал отец. — Сделаю.
Влайко было жаль отца, вынужденного разговаривать с этими типами и подчиняться им. В душе он наверняка их проклинает. Но ясно было, что с ними шутки плохи: им ведь безразлично, куда стрелять — в человека или в пень.
— А теперь, щенок, беги домой да принеси нам перекусить, — приказал пожилой.
— Я пойду с ним, он ведь не знает, что взять, — засуетился отец.
— А ты здесь останешься, — перебил его молодой. — Неизвестно, что ты нам подстроить можешь.
— Пусть попробует, — пригрозил пожилой, мигая налитыми кровью глазами. — Мы тогда его дом с землей сровняем.
Влайко смотрел на них, на отца, и ему вдруг нестерпимо захотелось очутиться где-нибудь в другом месте.
— Ну, топайте, — прикрикнул пожилой.
Отец взялся было за узду, но молодой приказал:
— Лошадей оставь здесь. Так будет надежнее.
Беспомощно пожав плечами, отец кивнул Влайко:
— Идем…
— Эй, дядя! — окликнул его гнусавый. — Следи за своим щенком, чтоб не распевал партизанские песенки, иначе я ему язык окорочу!
Когда его уже не могли услышать, отец выругался сквозь зубы:
— Сволочи!..
— Вот они, твои четники! — сказал Влайко, решив высказать все, что было на душе, но получил такую затрещину, что в глазах потемнело. Он заплакал и отбежал в сторону, вызывающе крича: — Твои, твои, а то чьи же? Ты ведь их вон как любишь!
Отец схватил палку.
— Я тебе покажу, кого я люблю!..
Влайко пустился наутек. Все было обидно: и оплеуха, и пережитое на току унижение, но больше всего возмущала мальчика отцовская покорность. И он поклялся: пока жив, никогда не будет хорошо относиться к четникам, да и к отцу тоже, если тот будет с ними заодно.
Этой клятве Влайко остался верен навсегда, но никому, даже Рыжему, не рассказал, что с ним произошло в тот день.
И отец был нем как могила.
Всюду боль
Погруженная в свое горе, мать раскачивалась из стороны в сторону, причитая. Отдельные слова доносились до слуха Раде: "Бедная я, несчастная… сынок мой… горе мне, горе…"
Раде не хотел тревожить ее, хотя с утра, кроме кусочка хлеба, во рту у него ничего не было и голод давал о себе знать. Выйдя из дома, мальчик сел на крыльце. Тут его и застал дядя.
— Что пригорюнился? — спросил он Раде.
— Ничего, — ответил мальчик угрюмо, поднимаясь со ступеньки.
— А Йоле где?
— Пошел на мельницу.
— А мать?
— Дома… — Он показал рукой на дверь.
— Никак не успокоится, — сказал дядя, качая головой. — Погубит она и себя, и вас.
Он зашел в дом, оттуда послышался его голос: "Радойка, послушай меня, Радойка…" Потом, выйдя на крыльцо, дядя обратился к Раде:
— Иди-ка ты ко мне на огород, мои там копают картошку, помоги им, а они тебя покормят! — И возвратился к матери.
Раде нехотя встал. На душе было тоскливо. Он чувствовал себя очень одиноким в этом мире, одиноким и никому не нужным. Ноги заплетались, словно на плечах лежала тяжелая ноша. "Почему так грустно и пусто у нас дома? — думал мальчик. — Никогда не знаешь наверняка, поешь сегодня или нет".
— Это потому, что у вас нет отца, — объяснила Лена, когда он однажды ей пожаловался.
— Да, у вас всегда хорошо. И всегда есть что пожевать, — с завистью сказал Раде.
— А ты живи у нас, — предложила она серьезно.
— Ну да! — рассердился малыш, — Как же я оставлю Йоле?
— А он станет к тебе приходить. Он и так каждый день у нас.
— А мама? — спросил Раде. — Она будет плакать…
— Подумаешь, — ответила девочка. — Она и так плачет.
Раде понимал: это правда. Но он не мог оставить мать, пусть даже у Лены ему было бы во сто раз лучше. "Все было бы по-другому, если бы Райко был жив", — подумал он, тяжело вздохнув, и, кажется, впервые осознал, что такое смерть. Райко нет и никогда больше не будет! Глаза малыша налились слезами.
— Если бы Райко не ушел тогда с пролетариями, он остался бы живым, — сказала Лена. — Это они виноваты!
— Нет, пролетарии не виноваты, — ответил Раде, защищая брата.
— А кто же, если не они?
— Война виновата, вот кто! — рассердился он.
— Конечно, война, но и пролетарии тоже, — упрямо твердила Лена. — Мой отец так говорит.
— Подумаешь!
— Он знает. Поэтому он и не любит пролетариев.
— И вовсе не поэтому! — ехидно сказал Раде.
— Только из-за Райко!
— Нет, не из-за Райко, — твердил он.
— Почему ж он вас любит?
— Ну, мы — другое дело, — ответил Раде, прекращая спор.
"А почему другое? — думал он, направляясь к картофельному полю дяди. — Пожалуй, нет, не другое. Мы тоже пролетарии. У нас тоже ничего нет…"
От жалости к себе и к своим близким он заплакал, но поспешил смахнуть слезы. "Не дай бог увидят, начнут приставать с вопросами, не отвяжешься".
Весь день он усердно работал, стараясь ни с кем не разговаривать. Даже с Леной. Сначала она крутилась возле него, заговаривала, но он отвечал односложно, и она оставила его в покое. Вечером же, когда Раде собрался домой, она решила проводить его. Мать Лены дала мальчику кошелку картошки, от которой он долго отказывался и взял только после того, как тетка убедила его, что он все заработал. Лена сказала, что поможет донести кошелку, — конечно, это был предлог, просто она хотела поговорить с Раде.
Был прекрасный осенний вечер. Долго шли молча. Лена замедлила шаг, взглянула на небо и вдруг спросила:
— Раде, а ты веришь, что душа живет после смерти?
Он даже остановился. Разыграть хочет? Но светлые глаза девочки были спокойны и серьезны.