Столько грязи было в те времена вылито на ведьм, так задурили простому люду голову, что суеверные селяне до сих пор помнят, из уст в уста, из поколения в поколение передают, но помнят. «Ведьма!» — зло шепчут вослед, красуясь друг перед другом. Но в час беды бегут к одинокой лесной избушке за помощью.
В городах, говорят, с этим строже. Там, согласно указу императора, ведьмам должен был быть почет, если вдруг реши хоть одна из нас в подобное место по дурости заглянуть. Дошло, наконец, и до власть имущих, к чему дело идет. Да поздно уже — нет им веры. И не будет, потому что некому стало той верой проникаться.
А ведь ведунья ни за что не смогла бы сотворить ничего подобного Проклятым землям. Как можно причинить боль природе, слыша как она страдает? Как можно не помочь младенцу с чистой душой и глазами, в которых ещё видно отблески райских кущ? Все с ног на голову перевернули.
Печаль.
Сколько крови пролито с тех пор? И сколько ещё ее нужно, чтобы смыть то, что уже натворили? В слезах матерей, похоронивших своих детей, можно было бы утопить всех магов, причастных к геноциду. Но боги с ними — время все расставит по своим местам. А я…
А что я? Ведьма себе да и ведьма. Одна из последних и уж точно сильнейшая. Чувствуем мы друг друга с тех пор, как нас всего с десяток и осталось. Рождаются детки с даром. Изредка, но никогда в городах. Только чем глуше деревенька, чем сильнее связь жителей с природой, тем больше шанс, что там родится ребенок с даром. Каждый год рождаются, только родители их готовы дите родное бить и наказывать, запирая дар, лишь бы ведьмой никто не назвал кровиночку. Так искра и умирает.
Уйдет в мир иной последняя ведьма — покинет наш мир последний ведающий страж природы, столб равновесий. Откроются настежь врата, запирающие наш мир — придут новые боги, чтобы уничтожить старых и все их наследие.
Я уменьшила язычок пламени на горелке, поднесла прогретую пробирку к глазам и довольно поцокала языком. Красота! Цвет-то какой получился, просто загляденье: в абсолютно черной массе то и дело вспыхивали бирюзовые, розовые и золотые искры. Казалось, словно рассматриваешь ночное небо.
Подождав, пока ценное алхимическое вещество остынет, аккуратно процедила, перелила в колбочку и плотно закупорила крышкой. Тут же приделала язычок и подписала. Пройдя ещё на этаж ниже, поставила ношу на полочку к десятку таких же пузатых колб, позволив себе минутку любования: удачно в этот раз за травами я сходила-то! Теперь запас зелья у меня имеется на любой случай, никакая зима не страшна!
Довольно покивав головой, вернулась в свою маленькую лабораторию и тщательно все убрала, перекрыла воздуховод в эту комнату, наоборот, усилив тягу в кладовую: там всегда должно быть сухо и тепло. По узкой скрипучей лесенке поднялась в крохотный коридорчик, из которого было два выхода: в кухню, а из нее в сени и на улицу, и в спаленку, в которой всей мебели, что кровать узкая да шкаф крохотный и было.
Повернула в кухню, приветливо улыбнувшись домовому — деду Деяну. Какой он молодец: и в горниле печи огонь горит, и в печурках грибы да травы для просушки разложены, и в подпечье дров наносил. Когда только успел?
— Здрав будь, дедушка. Помощь нужна?
— Эх, сорока! Тебе бы все шутить! Все работаешь: то в своей лаб-хо-ра-то-ри-и, то по Лесу мотаешься, то дуракам из поселков помогаешь. И так уже одни кожа да кости, от подростка не отличишь, а все на месте не сидится. — Нахмурил в притворном гневе кустистые брови, что я притворно за сердце схватилась, стараясь не улыбаться. — За стол садись, егоза! Смотреть на твои мосла больно!
Спустя несколько мгновений, передом мной уже высилась целая гора снеди, да и сам домовой за стол присел.
— Что делать думаешь сегодня, ведьма? Снова за травами пойдешь? Меня леший к себе в гости звал, но тебя ж саму не бросишь, иначе так и будешь одними сухарями питаться.
Я, пожав плечами, послала деду благодарную улыбку.
— Ну, куда мне до печи становиться — только позориться. Так вкусно все равно никогда не получится!
Дед Деян, довольный похвалой, покивал головой и скупо улыбнулся.
— Так что делать-то будешь?