Прошло полгода, Колышев бегал на лыжах, Зина писала письмо своей двоюродной сестренке: «…парень у меня есть, но малость чудной. Начальник у него, видно, злющий, потому что мой Толик до смерти его боится. Каждый день провожаю его на работу, как в бой, — с уговорами. А вообще парень он симпатичный, фото его я тебе обязательно к майским праздникам вышлю».
Зина была маленького росточка, простенькая и добрая, любила поваляться в воскресенье в постели. Если совсем уж размечтаешься и разнежишься, видится бог знает что — ей, к примеру, виделось, что ее Толик вконец поссорился со своим грозным начальником и чуть ли не подрался — его взяли в милицию, — и вот, весь почему-то избитый, в синяках и кровоподтеках, он приходит, и Зина за ним ухаживает. Она первым делом его перебинтовывает. Укладывает в постель. Поит чаем. А потом садится рядышком, и они говорят о том и о сем…
Они разошлись — и каждый жил своей жизнью. Опять был август, тепло и тихо, звездопад, ровно год они были вместе.
Колышев сблизился на некоторое время с одной журналисткой — на ней он тоже собирался жениться, и тоже как-то не вышло. Журналистка была умна, знала массу новостей, плела разговор как хотела, искусница, но общаться от этого с ней было не легче, а труднее — холодновато было, жестко, лишний часок не подремлешь.
— Со мной бывали странные штуки, — начал Колышев однажды, осторожно и издалека, — робел я перед начальником. Боялся.
— Ты? боялся?.. Шутишь?
— Почему ты смеешься?
— Такие, как ты, не боятся начальников.
— Это почему же? — Колышев рассмеялся.
Журналистка только пожала плечами — она считала, что слишком хорошо знает людей, ее не проведешь. Тем паче мужчин. Насквозь их видит. Она сочла, что Колышев попросту рисуется. Мужик сильный, здоровый. Вот ему и хочется иметь внутри некое мягкое местечко.
Колышев слегка обиделся. Во всяком случае, надулся.
— Ну ладно, ладно, — сказала журналистка, снисходя, — ты у меня сла-а-бенький, ты у меня ма-а-ленький. Ты у меня до боли ранимый. (Это ж модно! — и почему человеку не сказать приятное?)
И при этом она гладила его по голове. По плечам. По шее. Пока он не сообразил, что с ним играют.
— Перестань, — сказал он. И больше уже никогда и ни с кем этого разговора не заводил.
В его пугливость никто не верил, это характерно. Колышев, в силу привычки приглядываться к начальнику, первым заметил появившуюся у шефа слабинку — другие и знать не знали. Слабинка была обычная, ходовая, состояла в том, что начальник с возрастом стал человеком с ленцой. Со склонностью уехать на рыбалку. Или закатить к знакомым и там покейфовать за винцом и приятным разговором.
И однажды к Колышеву подошел знакомый инженер — стал жаловаться, что лишили премии. Их всех лишили, потому что отдел затянул сроки работы.
— А ведь как кстати были бы сейчас деньжата! — сокрушался инженер.
Колышев прятать свою мысль не стал. Сказал что думал:
— В начальнике дело.
— В начальнике? — переспросил инженер.
— Наш Петр Евстигнеевич с ленцой. Раскачивается долго… Отдел мог бы работать куда интереснее.
— С ленцой? Ты думаешь… А ты прав, пожалуй.
И тут Колышев затрепетал — ведь получилось, что он, Колышев, неспроста словцо пустил. Ведь так и роют начальнику яму, так и подсиживают. Некрасиво…
— А ты смелый, — сказал инженер.
— Какой я смелый. Я вот сказал тебе, а у самого сердце в пятки ушло.
— Ну уж конечно! — подмигнул инженер. Похлопал Колышева по плечу и звонко захохотал.
— Колышев! — как-то окрикнул его начальник в коридоре. Это был новый начальник, сменивший Петра Евстигнеевича. Колышев был далеко, шагах в двадцати, шел обедать, и потому начальник позвал его звучно и громко. — Колышев!..
Колышев подошел — пока он подходил, лоб его покрылся испариной.
— Скажите, Колышев, почему вы всегда так дерзко со мной разговариваете? — спросил начальник.
Но Колышев уже оправился, окрик пробивал его нутро лишь на пять-десять секунд, не больше.
— Дерзко? — переспросил он.
— Конечно, мой дорогой. Очень дерзко. Даже грубо… Все разговаривают как люди, а вы?
— Видите ли, — спокойно объяснил Колышев, — это у меня от самоутверждения. От слабости характера. Я либо говорю грубовато, либо начинаю мямлить и заикаться, как ребенок… Это с детства.