— Девушка, не спите. — обратился он ко мне хриплым голосом.
Его волосы взъерошились. Глаза стеклянно бегали по стойке, будто что-то искали на ней, но не находили.
— Да я… простите… я просто задумалась.
— А что тут думать… — с тяжёлым придыханием сказал он и оглянулся на экран, а затем на витрину. — Что тут думать, дорогая… знаешь, каждый раз вот так сидишь и болеешь за них, будто за команду какую-нибудь. Вот она не выигрывает, а ты всё болеешь и болеешь за неё, даже уже и не знаешь почему. Просто нравится, что ли. Чем-то цепляют. И каждый раз думаешь: ну вот, сейчас. А нет, фиг тебе. Да… и вот опять. — он стал тереть лицо руками, уже опьянел. — Слушай, родная, повтори мне. — сказал он и стукнул квадратный стакан об стойку.
«Болеет он. Будто это спорт какой-то. Нет, это война. Гражданская. А на ней нет болельщиков, лишь солдаты, которыми никто не хочет быть».
— Простите, а что у вас было.
— Да во… — сказал он и стал показывать на бутылки, но его руку шатало.
— Вот это, бурбон…
— Да какой, бля, бульон, виски этот, шотландский, ну во, че ты?
Я взяла бутылку и налила на глаз сорок миллилитров. Мерный стакан я куда-то дела.
— Э-э, двойной был.
Я налила ему ещё.
— Лед?
— Да, давай два кубика, не-не-не, три, давай три, — показывал мне он пальцами, — и себе налей.
— Мне нельзя.
— Можно, я тебе говорю, можно. Твой жирный хрен уже убежал давно. Давай, вместе со мной.
— Да вы не понимаете, нельзя.
— Слушай, что заладила, нельзя-нельзя. Ты не волнуйся, я не пьяный, я тебя не заставляю со мной тут пить. Стопочку. Одну. На посошок, а потом проводишь меня до этого чёрного хода. Домой поеду, ну его нахрен.
Как только он это сказал, прозвучал такой взрыв, что всё внутри затряслось. Витрина дернулась. Бутылки чокнулись друг с другом на полках, а все люди машинально пригнулись к полу.
— Лучше подождите, сейчас нельзя.
Он цыкнул.
— Опять нельзя. Это…это, — махнул он рукой на витрину, — это надолго, я тебе говорю. Ждать нечего. Это на всю ночь. Убьют, значит, убьют. Уже все равно как-то. Да… а ты че?
— Что?
— Как ты тут, а? Кто тебя сюда такую красивую пустил.
— Сама себя пустила.
— А-а, сама себя. И стоишь, трясёшься. Поэтому говорю, выпей. Легче будет. Что, мужа или парня нету?
— Нет.
— Ну хорошо, а батя?
— Отец далеко.
Он опять цыкнул.
— Слушай, ниче у тя нет.
— А это… а мама? Ну мама то есть?
— Мама есть.
— Ну блин, и че? На кой она тебя пустила? Или ты уже заботишься о ней? Слышь, ты если че, извиняй, конечно, я так…
— Да всё нормально. — ухмыльнулась я. — Нет, мама у меня очень даже самостоятельная. И куда состоятельнее, чем я.
— А что ты тут тогда забыла?
— Работаю.
— Лан, как звать?
— Тина.
— Тиночка, красавица, за тебя, давай, чуть-чуть.
Я выпила с ним, хоть мне и нельзя. И дело не в начальстве. Но я проглотила половину стопки, и алкоголь тёплым облачком опустился в лёгкие.
— Всё, красавица, на. — он с размахом прилепил купюру к стойке. — Аривидерчи, выпроваживай меня.
Я проводила его до чёрного хода. У двери сидел охранник. На его столике стоял маленький телевизор, чей экран был разрезан на четыре серых квадратика видеокамер. А в руках он держал свой планшет и следил за событиями на улице.
— Сань, открой, я выпущу человека. — сказала я ему.
Охранник наш очень толстый. В потной синей рубашке, которая уже превращалась в бирюзовую. Он лениво поднялся, открыл дверь, заглянул в серое мутное пространство и кивнул мне головой. Я выпустила мужчину и только захотела закрыть, как услышала голос девчонки. Я остановила руку. Раскрыла пошире. Вгрызлась глазами в серость, пытаясь что-то выцепить. Вдруг, действительно, показалась молодая девушка. На вид лет восемнадцать. С длинными, пышными, русыми волосами. На лбу ссадина. Свежая. Кровь так и сочилась. Глаза красные и заплаканные. Слёзы уже высохли и оставили следы на пухлых белых щеках. Она дрожала и всхлипывала. «Совсем ещё ребёнок. Ну куда ты. За каким идиотом ты пошла? Вот тебя мама куда пустила?»
— Пожалуйста, можно войти? — стала она умолять.
Я молчала, но мне сразу же стало стыдно.
— Давай, забегай.
— Тин, нет. — встрял Саня. — Если они узнают, что мы её пустили, тогда они имеют право ворваться. Тин, не надо. Они тут всё перевернут, а нас уволят, если вообще не посадят.
— Сань, пожалуйста. Я так не могу. Ну не могу. — он стал жаться, мотать головой. — Сань, ну когда я тебя подставляла? — он поднял руки и сдался, сел на своё место и сделал вид, что ничего не видит.