Катя остановилась в дверном проеме, привалившись худеньким плечом к косяку.
Мать смачно расцеловала их по очереди, взвалила чемодан на плечо и вышла из квартиры. Старая деревянная дверь надрывно всхлипнула и затворилась за ней.
Макс уставился на Катю из-под упавших на глаза спутанных прядей:
– Слышь, ты, крыса мелкая, чё ты там втирала матери про меня, а?
– Ничего я не втирала, отвали. – Сестра неловко оттолкнула его руку.
– Думаешь, я ничего не слышал? Что за деньги она тебе дала? – не отставал Макс, наступая на нее.
– Не твое дело, – сжав зубы, процедила Катя и невольно зажмурилась.
Брат влепил ей щелбан в лоб и лениво произнес:
– Ладно, мамочка усвистела, теперь тебе стучать будет некому. Так что рекомендую поперек дороги мне не становиться. Уяснила? Не слышу! – Он склонился над девочкой, ухватив ее пальцами за ухо.
– Уяснила, уяснила, отстань от меня! – выкрикнула Катя.
Брат отпустил ее, и она рванула в свою комнату, захлопнув у него перед носом дверь.
Тем же вечером Макс устроил дома тусовку.
Катя, навалив на голову подушку, старалась уснуть. Но сон не приходил – в соседней комнате слишком громко орала музыка, взвизгивали пьяные голоса. По всей квартире пахло пролитым алкоголем и странным едким сладковатым дымом. На кухне кто-то грохотал посудой, сыпались коробки с крупой.
Разгневанные соседи изо всех сил колотили по батарее.
Катя сбросила подушку, села на кровати. В такие минуты ей так хотелось быть взрослой, сильной, уверенной в себе, чтобы поставить на место вконец охамевшего брата. При матери он не позволял себе так вести, прикидывался «тихим домашним мальчиком».
Впрочем, полагала Катя, мать так слепо привязана к своему первенцу, что продолжала бы считать его ангелом во плоти, даже если бы он и не скрывал от нее своего истинного лица. Мать не раз говорила ей про Макса: мол, он мужик, что с него возьмешь, все они такие безалаберные – до седых волос мальчишки. Зато двенадцатилетней Кате чуть ли не с пеленок мать твердила про серьезность и ответственность.
– Ты – девочка, потом будешь женщина, – поучала ее мать. – Тебе ни на кого рассчитывать не приходится, должна своей головой думать. Этот-то, – она кивала на Макса, – найдет себе какую-нибудь дуру, которая будет ему до пенсии сопли утирать. А нам с тобой нужно во какими быть, – она показательно сжимала кулак, – железными! Нас никто не пожалеет.
Катя же от этих ее слов все сильнее тосковала о неизвестном ей, потерянном когда-то в далеком детстве отце. Казалось почему-то, что мать из бабьей вредности и зависти нарочно запретила ему общаться с дочерью, чтобы и у нее, Кати, не было в жизни ни поддержки, ни опоры. Конечно же, отец не позволил бы Максу так с ней обращаться, он бы ее защищал, брал с собой повсюду, даже… даже в киноэкспедицию.
Он бы носил ее на руках, называл своей маленькой доченькой…
Когда-то в юности мать была доверчивой, смешной коренастой хохотушкой, с искрящимися весельем черными глазами и длинными вьющимися волосами. Матери было лет двадцать, когда она, уже успев поступить в парикмахерское училище, встретила отца Макса. Он ей казался необыкновенным красавцем, прекрасным принцем, почему-то обратившим внимание на нее, ничем не привлекательную парикмахершу. Когда будущий супруг заезжал за ней на новеньких «Жигулях», подаренных обеспеченными родителями, у Люси сладко щемило в груди и кружилась голова от недозволенного счастья…
Единственное, что портило картину грядущего семейного благополучия, – сварливая мамаша жениха, которая никак не хотела смириться с мыслью, что ее единственный сын свяжет свою жизнь с беспереспективной толстоватой Люськой. И добилась-таки своего, старая ведьма, разлучила молодых, несмотря на годовалого внука, который, увы, никак не затронул жестокое свекровкино сердце. Макс получился копией своей матери, а каждый день видеть еще одну Люську, пусть даже в уменьшенном варианте, свекрови было невыносимо.
Люська развелась с обожаемым мужем и отбыла зализывать раны в родительскую квартиру с годовалым Максом на руках.
Тем не менее насмерть влюбленной Люсе удалось пронести свою разбитую о быт и неравенство социальных слоев любовь через многие годы. Со временем эта любовь неиссякающим водопадом обрушилась на сына. Ушлый мальчишка прекрасно осознавал степень привязанности к нему матери и умело этим пользовался. На долю же второго своего чада, дочери, измотанная бытом и тоской по мужу Люська не оставила почти ничего. Единственную дочь она сделала при брате фактически бесплатной обслугой, не имеющей права голоса.