уже не выклюет, дичь меня уже не боится. Я слепая дряхлая старуха и опасности не представляю».
Подобрав перья, Альба торопливо двинулась по следам. Она представляла радостную картину погоня, отчаянную схватку и сильную фигуру победителя. Будто не Рыжик, а она сама гналась за енотом, наперед зная, что успех обеспечен. «Догонит, непременно догонит»,— подбадривала она себя, увеличив и без того довольно быстрый темп.
Альба приблизилась к расщелине. Она почувствовала перед собой что-то незнакомое, опасное, требующее осторожности. И воздух стал не таким, а гораздо холоднее, и течение его почему-то резко изменилось, и совершенно другие запахи коснулись затрепетавших ее ноздрей.
Она резко затормозила, но по инерции сделала еще два шага, оказавшиеся роковыми.
Перевернувшись несколько раз в воздухе, она спиной упала на торчавший из снега большой камень и, даже не взвизгнув, будто прилепилась к нему, переломившись надвое.
...Рыжик не думал о грозившей матери опасности. Это меньше всего волновало щенка. В его сознании не укоренилась мысль считать себя ответственным за судьбу, слепой Альбы. Он все еще полагал, что именно она должна оберегать его от разных напастей, подстерегающих бродячих псов на каждом шагу.
Но мысль о том, что страшно остаться один на один с трескучими морозами, угрюмой, холодной тайгой, неожиданно возникла в его сознании. Ничто уже не радует глаз. И даже клесты, ухитрявшиеся среди зимы выводить птенцов, не смогут поднять настроение своей жизнеутверждающей энергией.
Альба —родная душа. Мать. Без нее он согнется, потеряет веру, растратит попусту силы и погибнет. Колючий снег, холодный и жесткий, покроет остывшее тело белым саваном, и ничего, совсем ничего, кроме крохотного бугорка
на уснувшей поляне, не оставит после себя Рыжик. Белоснежные горностаи, ласки поначалу будут избегать собачьих запахов, но, попривыкнув, деловито растащат его по кусочкам. Мыши, глупые мыши, и те станут глодать его косточки, весело попискивая...
Рыжик не на шутку испугался.
Так быстро он еще не бегал. Впереди, по бокам и сзади уже стояло насупившимся безмолвным чудищем беспросветное одиночество. Незаметно обволакивая липкой тиной глаза, по малой крупице начало оно собирать законную дань. Украдкой коснулось Рыжика, будто и не касалось совсем, а нет, чует он, что опалило ему грудь, что защемило сердце.
Кругом враги, алчная тишина, злорадный смех соек, всхлипывания трущихся друг о друга веток и жуткие, без начала и конца, леса...
Он птицей перелетел расщелину и резко остановился. Еще в прыжке он увидел далеко внизу, среди белизны, черное пятно.
Вокруг пахло родным запахом Альбы. Мгновение назад она была еще здесь.
Нетвердый шаг, еще шаг. Поскрипывает снег. Застывают в жутком молчании деревья, прекращают возню дрозды, и все как будто смотрят на Рыжика.
Рыжика бьет озноб, он отчетливо чует запах свежей крови. Несмело заглядывает он в жуткий зев трещины и вздрагивает.
Как тихо вокруг! Кругом снег, белый, чистый, искрящийся. Живи, дыши, радуйся, и вдруг страшное, оскалившееся от боли черные пятно.
Покачнулись кедры, всплеснула тонкими ветвями жалостливая рябина. Жалко им слепую собаку. Да только не было у нее другого выбора. Замерзнуть ли от лютой стужи, упасть ли от голода на хрупкий снег, провалиться под лед, шагнуть в застывший провал расщелины. Все ее ожидало в равной мере, и первой из всех невзгод, оборвавшей
ее стремление идти вперед, была трещина среди мрачных тяжелых скал.
Альба, Альба... Не разбудит твой голос уснувшую тайгу, не расскажет глупым щенкам о прошлом стаи, не научит диких псов любить волю.
ЛЮТЫЙ ЯНВАРЬ
Близилась середина января. Лютые морозы железными тисками сдавили тайгу, на зеленые кроны кедров, елей, пихт, сосен накинули невидимые ледяные цепи и стянули крепко-накрепко.
Стоят лесные великаны зелеными истуканами, не дрогнет на их ветвях ни одна иголочка.
Не слышно криков птиц. Не раздвинет лесную чащу грудь лося, не промчится, высоко подбрасывая увенчанную рогами голову, красавец марал. Будто мор великий прокатился по лесам и горам, по речным долинам и, погубив всю живность, словно в насмешку оставил в живых лишь Рыжика.