Голова болела ужасно. Это было первое ощущение.
Пахло гарью. Второе.
Прочие чувства ворвались, сминая сознание.
Множество голосов кричало, выло и хохотало. Он в аду? Том самом, которого боялся отец. И издевающиеся черти мучают грешников… А он ведь тоже грешник, если верить папе — ужасный! Содомит! Пауль вздрогнул и окончательно пришёл в себя.
О, Господи! Лучше бы он этого не делал! По всей поляне серые проводники насиловали женщин, привязанных ко вбитым в землю кольям. То есть… физиологических женщин, конечно же. Некоторые плакали и кричали, явно веселя насильников. У других во ртах были кляпы, в которых Пауль угадал скомканные глянцевые агитационные листки феминистического объединения. Неподалёку горел костёр из коробок с листовками и каких-то вещей. Пауль узнал свою новую сумку и начавшие плавиться солнцезащитные очки, дёрнулся и закашлялся. Шея была зажата между двумя деревянными досками с выемкой посередине. Ещё две, поменьше, были сделаны по краям для рук.
— Что это? Зачем?
— Ради бога, не тряси! — голос справа был знакомым, Пауль скосил глаза и увидел Питера, не то что бы друга, но хорошего знакомого из общины. Питер был чистым гомосексуалистом — несколько старомодным, строго активным, но довольно симпатичным. Сегодняшняя помада была в том числе ради него. Лицо Питера украшал огромный стремительно чернеющий синяк. Сидел он очень ровно. Питер встретил его взгляд и пояснил:
— Кажется, у меня рука сломана…
— Я не понимаю… — Грета, стоящая на четвереньках, раскорячившись между кольями, выплюнула кляп и завыла. Засаживающий ей в зад серый халат что-то гортанно крикнул. От соседней, потерявшей сознание женщины отклеился насильник и залил лицо воющей феминистки спермой, а затем выхватил плеть и начал охаживать её по широкой спине, оставляя багровые полосы. Второго это опять же не остановило, он продолжал ритмично двигаться, подбадривая криками избивающего.
— Мы теперь рабы, — сквозь зубы пояснил Питер, — Ничего не говори, ничего не спрашивай и не кричи. По каждому минимальному поводу они начинают избивать и издеваться заново. И не смотри на них прямо. Кливу за это яйца отрезали.
— Что?
Что???
— Что слышал.
Пауль скосил глаза в другую сторону. Все мужчины (все модные определения гендеров вдруг как-то вылетели у него из головы) сидели в таких же деревянных оковах, скреплённые между собой длинной толстой цепью. Все без исключения были избиты до крови, у некоторых, кажется, были отрезаны уши или обрублены пальцы, многие плакали.
Это сон? Кошмарный сон?
Или это всё-таки ад?
На ночь каждому из них выдали хороший пинок в промежность — видимо, чтобы ни у кого не возникла глупая идея куда-либо бежать. Женщинам одели такие же колодки и пристегнули к другой цепи. Все они были голые. А утром, когда было ещё темно, всех подняли (мужчин плетью, женщин пинками и тычками) и куда-то погнали по широкой тропе. Небо начало светлеть. Они ковыляли и ковыляли по тёмным буеракам. Прямо впереди показалось солнце. На фоне солнца чётко вырисовывались силуэты лошадок, тянущих три скрипящие телеги, в которых ехали те из серых халатов, которые не были заняты присмотром за рабами.
Пауль не мог думать от ужаса. Время от времени кого-нибудь из женщин отстёгивали от общей цепи, отволакивали в сторону и устраивали показательное групповое изнасилование. Мужчин били. По всякому поводу и без повода. Палками, плетьми, даже цепями… На ногах у него не осталось живого места от кровавых полос. Туфли мешали идти, за это его избили, а туфли выбросили. Теперь он шёл босиком. Непривычные к земле ноги с тонкой после педикюра кожей ныли и кровоточили. Было жарко. Вокруг свежих ран кружились мухи, доводя невозможностью почесаться до исступления. В обед они перешли ручей. Серые халаты напоили лошадей. Рабам пить не разрешили.
Изнасилованиями и избиениями было занято у надсмотрщиков всё время, кроме еды и сна. Ближе к вечеру трансгендер-веган из их колонны начал падать. Его били плетью, потом палками, потом отстегнули от цепи и вывели из строя. И забили. Его били ногами, пока он не перестал шевелиться, и бросили у дороги, так и не сняв колодок.
Пауль смотрел сквозь отупение усталости и вдруг понял, что судорожные всхлипы — его собственные. Ужас был сильнее. Сильнее всех других эмоций.
На другое утро их караван вышел к небольшому посёлку, огороженному мощным забором вдвое выше человеческого роста, из-за которого вышло несколько очень громких мужчин. Они бесцеремонно ощупали по-прежнему скованных голых женщин, время от времени цокая языками или наоборот, кривясь. Заглядывали во рты, проверяли пальцами зубы, дёргали за волосы.