Морщась от боли, Ксанка осматривает место ночлега.
– Это там ты прятался? – спрашивает у цыганёнка, показывая на узкую щель между камнями и склоном, на высоте в три человеческих роста от земли.
– Ага.
– И как только шею не свернул, когда спускался.
– А я ловкий! И быстрый! И сильный! – Зуралко распрямляет тощую спину.
– И скромный, да, – кивает Ксанка.
Яшка, проходя мимо, словно невзначай касается её руки.
– Как ты? – улыбается мельком.
– Не очень. Но в седло забраться смогу.
– Тогда ты поедешь верхом, а я поведу лошадей. Этот, – Яшка кивает в сторону Зуралко, – пойдёт рядом и будет показывать дорогу. Странно, что его до сих пор не искали.
– А некому, – внезапно по-взрослому усмехается цыганёнок. – Когда в табор пришли лучших коней отнимать, все разбежались кто куда. Ромов, кто за ножи схватился, убили. Кто сбежать не успел, убили. Дадо был тот, который схватился. Его убили первым. А дае померла, когда меня рожала, давно уже.
– Кто напал? Беляки? – хмурится Ксанка.
– Люди.
– Сколько их было? Отряд? Банда? Как вооружены? – мгновенно подбирается Яшка.
Зуралко пожимает плечами:
– Не приметил, дядинько, бежал быстро, прятался далеко. Да и что прошлое вспоминать? Полная луна с того времени успела два раза в молодик перелинять.
– Эх, ты. А ещё врал вчера, будто мамка заругает. И про прятки, небось, врал?
– Врал, – широко улыбается цыганёнок. – Я вас с высоты приметил, за конями вашими шёл. Только вы уже всё равно отозлились и бить меня не будете. Правда, дядинько?
– Не дядинькай мне тут. Меня Яшка зовут, а её Ксанка. Так и зови.
– Понял. Дядинько Яшка и тётенька Ксанка.
– Ай-нэ, не было печали, тебя повстречали. Дорогу-то обратно найдёшь? – Яшка помогает Ксанке забраться в седло, берет коней за поводья.
– Найду.
– Ну, веди тогда, силач.
***
По пути Зуралко несколько раз сходит с тропы, ныряет в расщелины и заросли. Один раз приносит добычу: попавшего в силки бурого зайца. И, попросив у Яшки нож, одним ловким движением перерезает зверьку горло.
– Кулеш сварим, – светится от радости. – Всех накормим.
Зайца Яшка привязывает к седлу второй лошади.
– Так ты охотник, значит. Добытчик, – Ксанка смотрит, как с тушки падают на землю капли крови.
– Дадо научил, – с гордостью отвечает Зуралко и опять скрывается в кустах.
А Ксанка невольно представляет себе, как цыганёнок дожидается, пока они уснут, и с ножом подкрадывается к спящим. Два коня – таких нужных, таких важных для табора. И два человека – досадное препятствие на пути.
– Не стал бы, – словно прочитав её мысли (или просто подумав о том же), уверенно говорит Яшка. – Ножа у него не было, я проверил. А свой я при себе держу. Всегда. К тому ж зайца по горлу полоснуть совсем другое, чем человека, – он горько усмехается: – Мне ли не знать?
– Яшка, а ты… – робко начинает Ксанка.
– Пятнадцать. Мне было пятнадцать. Вот этим ножом, что от деда вместе с крестом достался. Двоих. Во сне. Атамана и денщика его. Того, кто дадо убил и кто дае в баню волок, – Яшка встряхивает чубом. – Не спрашивай меня больше, не рви душу. Первые долго помнятся, хотел бы забыть – не сможешь.
– Дядинько, смотри! Ещё один! – Зуралко выныривает на тропу. – В последнюю петлю попался! Отменный обед сегодня будет!
Ксанка отворачивается, сглатывает удушающий комок. Прав Яшка. Её первый – застреленный в упор казак из банды Лютого – до сих пор приходит к ней в кошмарах, хотя минул почти год. Остальные, которые были после, слились в одну сплошную кровавую пелену. А этот – до мельчайших чёрточек в память впечатался, не сотрёшь, не искупишь.
А сколько их ещё будет – других?
5
Табор встречает Яшку и Ксанку настороженным молчанием. Прекращаются разговоры, стихает смех.
Ксанка глядит во все глаза. Мамця в детстве пугала цыганами: не ходи, доню, со двора, придут, скрадут, скроют цветастыми подолами, уведут за собой. Потом, когда Ксанка подросла, встречала на ярмарках дочерна выжженных солнцем цыганок – высоких, крикливых, в ярких платках и юбках, с золотыми серьгами в ушах. И сторонилась их, чтобы не свели, не одурманили странными словами, не обрядили в странные пёстрые одёжки, не заставили попрошайничать.
Но маленький лагерь, разбитый на склоне, выглядит в утреннем свете настолько бесприютно и жалко, что все детские Ксанкины страхи развеиваются как дым. Она видит с десяток женщин – молодых и постарше, – одетых в свободные ситцевые рубахи и длинные замызганные юбки. Головы повязаны платками – почти как у станичных кумушек. Ксанка видит двух угрюмых подростков, которые резко встают, почти по-Яшкиному хватаясь за широкие пояса с ножнами. Видит седого бородатого старика в пыльной выцветшей шляпе, который курит трубку на длинном чубуке, прислонясь спиной к колесу кибитки.
Юная цыганка, примерно Ксанкиного возраста или чуть старше, бросается к Зуралко. Волосы, выгоревшие до белизны, странно контрастируют с загорелой кожей.
– Где тебя носило, тэ скарин ман дэвэл! Пропал на ночь глядя, ни духу, ни слуху! – а сама хитрым серым глазом на Яшку косит.
– Ай-нэ, мри пшан, сестра моя, не спеши ругать добытчика, – разводит руками Яшка. – На охоте он был, за зайцами двумя погнался и двух поймал. Вон, к седлу приторочены.
Приунывший было Зуралко гордо расправляет плечи: дескать, знай наших, женщина.
– Гляжу, не только зайцы нашему охотнику в сети попались, – усмехается девчонка, и Ксанка ревниво замечает, как игриво соскальзывает с её загорелого плечика шаль. – Двух гаджи привёл на конях статных… Один гаджо даже на рома чутка похож, но толком не разберёшь – уж больно серьга глаза слепит.
«Сама-то откуда будешь, белобрысая?» – хочет ляпнуть Ксанка. Про «гаджо» даже она знает – так у цыган называются все чужие, которые не цыгане. Ну, Яшка-то всем цыганам цыган, зря эта фифа на него наговаривает. Ксанка исподлобья смотрит на друга: уж не обиделся ли? Но тот только скалит зубы.
– А ты приглядись получше. Нас, вольных ромов, не только по серьге различают.
– Аза, ступай, не баламуть гостей!
Откуда взялся невысокий кряжистый цыган, Ксанка не видела. Только что не было его, колыхалось под ветром пыльное шатровое полотнище, а вот уже стоит, щурится, обводит незваных пришельцев недобрым чёрным взглядом – такими глазищами только порчу и наводить. Серьга навроде Яшкиной болтается в ухе, слепит белым камешком. Сверкнула – и скрылась под смоляными кудрями, будто поздоровалась.
– Пойдём, чяворо, потолковать надобно!
И Яшку за собой в шатёр манит.
Ксанка шагнула вперёд, а цыган взмахнул властно рукой, остановил:
– Без тебя, чяюри. Ты осмотрись пока, погуляй.
Ксанка возмущённо фыркает и открывает рот, чтобы высказать всё, что она думает о подобном гостеприимстве. Но Яшка с почтением склоняет голову перед цыганом.
– Не перечь ему, Ксанка, – шепчет. – Это ж сам Жемчужный, набольший русский баро от Карпат до Алтая.
И полог шатра падает за Яшкиной спиной.
***
– Ну, пойдём? – говорит Аза.
– Куда?
– Лечить тебя пойдём, боль заговаривать. Баба Рада раненько встаёт, вместе с солнцем. Небось уже и котел на огонь поставила.
– Ведьма, что ли? – хмурится Ксанка.
– Ай-нэ! – звонко хохочет Аза. – И откуда ж ты такая дикая выискалась? С какого хутора?
– С какого надо.
Ещё не хватало, чтобы белобрысая подтрунивала над красным бойцом Оксаной Щусь, конником отряда самого Будённого!
Ксанка мысленно клянёт свой косный язык, не способный едкой шуткой отбрить зарвавшуюся нахалку. Была б она Валеркой, мигом бы ответила что-нибудь умное, изящное, острое, тонкое – словно лезвие метательного ножичка, с лёту входящее под кадык. Была бы Данькой, отряхнулась бы от насмешек как гусь от воды и пошла бы дальше, попутно расспрашивая девицу об её политических предпочтениях. Была бы Яшкой… К сердцу Ксанки подступает мутная волна гнева. Яшке эта Аза-зараза вроде как понравилась. Ишь как он смотрел на неё, как скалился.