***
– Договорился я с Жемчужным, – тихо говорит Яшка, в очередной раз шлёпая на Ксанкино распаренное плечо горячий компресс. – Поможет нам табор, проведёт нас по старой горной дороге, и сам вместе с нами пойдёт.
– Коней отдал?
Яшка кивает.
– Слушай, а что это Рада про серьгу твою говорила? Про искру какую-то? Я думала, что каждый цыган серьгу носит, а пока встречала только у тебя и у мужика этого, а.
– Ай, пустое, – отмахивается Яшка. – Примета такая цыганская.
– Скажи, любопытно ведь, – настаивает Ксанка, прислонясь щекой к тыльной стороне его ладони.
– Я ношу, потому что я старший сын, хотя родился вторым. А Жемчужный – единственный и в роду последний.
– Но он же может жениться и завести детей.
– Не может. Обет дал. Его семью всю до последнего человека вырезали, и он обещал мстить…
– Беляки? – ахает Ксанка.
– Не знаю, не спрашивал.
– А как про всё остальное узнал?
– По серьге. Камень или насечку делают те, на ком род прервётся. А значений у алмаза много. Чистый, незамутнённый – как долгая ненависть. Прочный – как месть. Некоторые цыгане его горным жемчугом называют, отсюда и прозвище Жемчужный. А вообще про Ефрема много легенд ходит среди наших.
– Как про Будённого? – уточняет Ксанка, хотя Яшкино слово «наших» по отношению к цыганскому роду-племени неприятно царапает слух.
– Почти, – хмыкает Яшка. – Я и не надеялся, что мне вживую доведётся обоих увидеть.
– Ты… это, – Ксанка обнимает его здоровой рукой. – Не засовывай в серьгу никаких алмазов с насечками, ладно?
– Ладно. Только это и от тебя зависит, мро ило.
И Ксанка краснеет, поняв немудрёный намёк.
6
Степь тянется далеко, а горы – высоко. Вот уже два дня подряд ползут кибитки по узкой извилистой тропке. Слева глухая каменная стена, местами поросшая редкими кустарниками, справа обрыв. Да не такой, с какого Ксанка с ребятами сигали в прохладные волны Ингульца, а настоящий – саженей пять в глубину, гулкий, страшный. По вечерам на его дне клубится густой белёсый туман, свиваясь в призрачные фигуры.
Лохмотья этого тумана, зацепившиеся за острые камни, видны даже днём – Ксанка однажды отважилась, подошла к краю, заглянула. Сердце захолонуло, застучало в висках… если б не Яшка, лететь ей с высоты вниз страшным смертным полётом, а неприкаянной душе долго потом бродить в тумане, горным эхом тоскливо откликаясь на человеческие голоса.
Едет Ксанка в кибитке Рады, запряжённой одним из беляковских коней. Кроме Ксанки там вездесущий Зуралко, Аза-зараза и сама Рада. Яшка вместе с остальными мужчинами идёт пешком, по пути расчищая случайные завалы, а в особо узких и опасных местах беря лошадь под уздцы.
На Ксанкино плечо Рада наложила густую зеленовато-жёлтую мазь, пахнущую полынью и дёгтем, напоила Ксанку какими-то отварами, и первый день путешествия она проспала в кибитке. А сейчас сидит, свесив ноги, смотрит издалека на Яшкину спину и слушает неумолчную Азину болтовню. Зуралко с важным видом устроился рядом с Радой на облучке.
Плохо идёт запряжённый конь, привыкший к седлу и воле, неровно. Но всё же лучше, чем тащить кибитку на себе.
На исходе второго дня устраивают ночлег прямо на дороге. Выстраивают кибитки цепью, стреноживают лошадей.
– Завтра начнём спускаться, – улучив минутку, Яшка не преминул подойти и поболтать. – Жемчужный говорит, я везучий. Обычно на этой дороге даже летом случается много оползней, а мы пока встретили лишь пару небольших завалов.
– Не гневи Хозяина гор, чаворо, – серьёзно говорит Рада.
Но Яшка только отмахивается, быстро целует Ксанку в щёку и убегает устраиваться на ночлег. Ксанка бы с удовольствием ушла ночевать рядом с ним, но Рада запретила, а Аза подняла на смех – где это видано девчонке спать рядом с мужиками. И так, мол, на девкопарня похожа, даром, что в юбке.
Выйдя из кибитки за надобностью, Ксанка слышит, как Аза тихим голосом рассказывает Зуралко сказку о дальнем лесном посёлке, где когда-то жила с родителями. Что они не брат и сестра, это и с первого взгляда понятно: смуглый и белобрысая, какое уж тут родство. Но заботятся друг о друге пуще какой родни. «Почти как я с Данькой, – думает Ксанка. – А Рада им как бабушка, выходит. И всему табору тоже».
Краем глаза она улавливает какое-то лёгкое движение среди кибиток и машинально отступает в тень.
Рада медленно идёт по краю ущелья, рукой касаясь колёс, оглаживая лошадиные крупы. Словно не Яшка с цыганами днём, а она в глубоких сумерках осматривает всё, оберегает. Колдует?
Туман, поднявшийся со дна, переплёскивается за каменную кромку, будто кипящее молоко за край глиняного горшка, преданными собачьими языками лижет подол Радиной юбки.
Крадётся Ксанка следом, от волнения почти забывая дышать. А вдруг как споткнётся Рада, упадёт с обрыва, напугает лошадей? Или наоборот – перережет им втихаря поводья, навредит исподтишка. Узка тропинка, не разминуться на ней двум повозкам, случись что – и бежать некуда.
Прошла Рада вперёд, повернула за валун, шагнула к краю. Ветер треплет распущенные волосы, растущая, почти полная луна запуталась среди прядей пополам с сединой. И кажется, что у Рады вся голова седая. Поднялся туман ей до пояса, обвивает, клубится, а Рада руки к нему тянет, гладит ладонями, уговаривает тихонько. Потом и вовсе пальцами зашевелила, будто плетёт из невидимых ниток что-то – верёвку? удавку? сеть?
«Ведьма, как есть ведьма, – ахает Ксанка. – Небось порчу на кого-то наводит, своего горного Хозяина зовёт».
И когда подле Рады вырисовывается из сумерек тёмная мужская фигура, липкий ужас подкатывает к Ксанкиному горлу: пришёл Тот, кого звали, борони боже, как есть пришёл.
Опустился мужчина перед Радой на колени, сверкнула под лаской лунных лучей алмазная искра в золотой серьге. «Да это же Ефрем! – догадалась Ксанка. – Прощается или прощенья просит?»
Отвлеклась Рада, провела ладонью по склонённой голове – простилась? простила? – и дальше себе с туманом говорит. А Ефрем встал и вроде как к кибиткам направился, аккурат к тому месту, где Ксанка прячется.
Всполошилась она. Хорошо, что за время войны научилась многому. В том числе и уходить бесшумно и быстро. Юркнула в тень, прокралась с другого края повозки и припустила почти бегом – авось не заметит, а и заметит, так ругать не станет.
Добралась Ксанка до Радиной кибитки, а там Зуралко и Аза спят давно, дышат ровно, с присвистом. Легла с краю, закуталась в платок, но у самой из головы не выходит странная сцена – стоит женщина на краю обрыва, стоит мужчина на коленях, вьётся между ними туман.
***
Первая новость, которую Ксанка слышит на следующее утро от Яшки – об уходе Ефрема из табора.
– Тут поблизости вбок тропа уходит, по которой только пешком пройти можно, – восторженно болтает Яшка, протягивая Ксанке хлеб и тонкий прозрачный кусочек какого-то вяленого мяса. – Вот по ней он и двинул.
– А разве это не его табор? – спрашивает Ксанка.
– Шутишь? Баро тут старый Михель, ну ты видела, с длинной такой трубкой. А Ефрем Жемчужный – одиночка, в таборе оказался случайно, пробыл всего ничего. И надо же, что именно мне повезло с ним встретиться и поговорить. Внукам своим сказки сказывать буду.
– Правнукам! – поддразнивает его Ксанка, которой вся ночная история уже кажется просто красивым сном.
Тем более что Рада как ни в чём не бывало сидит себе у крохотного костерка, помешивая утренний взвар. И волосы у неё заплетены в две косы и убраны под платок.
– А хоть бы и им! – не сдаётся Яшка, и вдруг неожиданно предлагает: – Выходи за меня, Ксанка!
– Ой, чумно-о-ой! – тянет Аза-зараза, не дав Ксанке ответить. – Кто ж так замуж-то зовёт? Девке надо хоть простенькое колечко купить, да на колени встать, да спросить по имени-отчеству как полагается.