Яшка разудало брякается коленями о камни:
– Оксана Батьковна, не откажите.
– Гарбузных семечек бы тебе полные карманы насыпать, – в тон Азе мечтательно говорит Ксанка. – Но так и быть. Выйду… когда-нибудь… если будешь себя хорошо вести.
Она немножко злится на Яшку, что превратил волнующий момент в фарс. Тем более, на глазах чужих людей.
– Ноги в пуху, поклонись жениху, – подначивает Зуралко. – Ноги в тесте, поклонись невесте.
– По ушам как треснет, – хмуро отвечает Яшка, поднимаясь.
– Ай, дядинько, вы с тётенькой такая красивая пара будете. Особливо ежели тебя мукой обсыпать или её дёгтем намазать, – отбежав под защиту Рады, Зуралко показывает Яшке язык.
Хохочет Аза. И только Рада молчит, будто происходящее совсем не касается её.
– Ты обещалась, – жарко и щекотно шепчет Яшка Ксанке в ухо. – Я запомню.
И, не дожидаясь нового ответа, исчезает среди кибиток.
А притихшая Ксанка долго смотрит ему вслед.
7
Спуск с тропы оказывается намного сложнее подъёма. Мужчины ведут лошадей, следя, чтобы те не споткнулись. А остальные идут по бокам, придерживая кибитки, которые так и норовят покатиться с пологого склона, погребая под тяжестью всё на своём пути.
Ксанка вызывается помогать. Тем более что рука под свежей повязкой почти не болит. Но Рада, сдвинув брови, приказывает ей и Зуралко просто идти сзади и пытаться не отстать. Ксанка вначале обижается, но после часа пути пешком понимает, что с непривычки только путалась бы под ногами.
Дорога расширяется и уходит влево, оставляя страшное ущелье далеко позади.
Зуралко времени не теряет. Ему скучно брести рядом с Ксанкой, он то и дело ныряет куда-то вбок. Возвращается с пригоршней поздних августовских земляничин, нанизанных на сухие травинки:
– Угощайтесь, тётенька.
Точно такие же «бусы» Зуралко принёс для Азы. А самую длинную нить с крупными, тёмно-алыми ягодами, похожими на капли крови, он отдал Раде.
– Сам-то хоть ел? – спрашивает та.
– А то, – улыбаясь во весь рот, испачканный ягодным соком, отвечает Зуралко. – Сейчас ещё принесу.
И опять исчезает.
Душистые земляничины тают на языке.
– Эй, – окликает Ксанка Яшку.
Тот быстро отдаёт лошадиные поводья какому-то цыгану и торопится к ней.
– Хочешь? Сладкая.
– Хочу, – Яшка снимает ягодку с травинки, бросает в рот и хитро смотрит на Ксанку. – Только я знаю, где вкуснее.
– И где же?
– Вот тут. – С этими словами он целует её.
Яшкины губы пахнут земляникой, и от этого запаха у Ксанки кружится голова.
– Ты на самом деле согласна стать моей женой?
Она кивает, задохнувшись от счастья.
А где-то внизу, переливаясь под лучами солнца, плещется еле заметная полоска моря. И возвышаются в жаркой послеполуденной дымке белые стены Ялты – города, до которого они почти добрались.
– Эй, не будете есть, так хоть мне отдайте! – ревниво окликает Аза. – Всю ягоду помнёте, обнимаясь!
***
Глухо ворчит морской прибой, набегает на берег, лижет пенным языком древние камни. Если долго лежать на них, закрыв глаза, то постепенно сердце начинает биться в такт волнам. И можно представить, будто нет тебя – был, да вышел весь, а может, и не рождался никогда на свет, и есть только море и камни, и бездонное ночное небо над головой.
От стойбища тянет горьковатым дымком, лошадиным потом, дёгтем. Ветер доносит до Ксанки гитарный перебор, рассыпные переливы бубна, обрывки гортанного говора.
Вскочить бы сейчас в седло – и мчаться во весь опор по наезженной дороге. Ведь до Ялты рукой подать, и плечо почти не болит, и…
Ксанка уже потеряла счёт времени. Сколько дней назад они расстались с друзьями? Семь? Восемь? Десять?
Данька с Валеркой наверняка опередили их. Если только они живы – нехай буде воля Твоя, як на небі, так і на землі – они ведь точно живы, они не могли так глупо попасться, после всего, через что довелось пройти, – нині, і повсякчас, і на віки віків. И красный боец Оксана Щусь не замечает, как в тревожные мысли вплетаются обрывки молитвы – той самой, что когда-то шептала мамця, кладя земные поклоны перед тёмными образами в углу хаты. Батька тогда был на войне, служил матросом на корабле. А когда вернулся – живой! невредимый! всего-то с сединой на полголовы! – мамця судорожно кинулась ему на шею. «Отмолила!» – плакала, не размыкая сцепленных в судороге рук. «Отмолила», – подтверждали соседки, охочие до сплетен. Вот только от пули Лютого отмолить не смогла, померла раньше от непонятной сердечной хворобы.
Ксанке хочется верить, что дело именно в этом. Что сложись всё иначе, будь в станице доктор, не надорвись мамця на тяжёлой работе, – отмолила бы и сейчас: батьку, Даньку, Валерку, Яшку и её, Ксанку, свою непутёвую дочку. На много лет вперёд, до конца гражданской войны – и дальше.
Ксанка тихонько всхлипывает, вытирает набежавшие слёзы уголком платка. Можно ведь, пока не видит никто. Пока брат далеко, и друг далеко, а Яшка… Яшка у костров бренчит на гитаре, и Аза-зараза вместе с таборными красотками поднимают многослойными юбками пыль, и подолы этих юбок – ай-нэ, мамо! – влажные от вечерней росы.
Ксанка вздрагивает от шороха, радуясь тому, что темно, что посторонний человек, кем бы он ни был, не увидит её глупых, бестолковых слёз.
– Сидишь, – Яшкиным голосом говорит ветер за Ксанкиной спиной. – Одна, без меня.
Ксанка молчит. В самом деле, что толку разговаривать с глупым ветром – вчера он развевал победный алый стяг над конницей Будённого, а сегодня треплет пологи цыганских кибиток, теребит бахрому цветастых платков, поднимает дым от костра, развеивает искры и пепел.
И оправдывается тем, что хочется погулять хоть один вечер на настоящей цыганской воле.
– А я тебе поесть принёс, вот.
Рядом с Ксанкой стукается о камень расписная деревянная плошка. Остро пахнет похлёбкой – густой, горячей, крупяной, с корешками каких-то незнакомых крымских трав.
– Давай сыграем настоящую цыганскую свадьбу, – тихонько предлагает Яшка. – С медведем и плясками. Ай, денти – денти, сыйво нэске воля. Йо овылыв чаяла, ке бах, ке доля.
Но Ксанка впервые не слушает его. Пусть мечтает, тешит себя напрасными надеждами.
Завтра они будут в Ялте, а там Данька, Валерка, важное задание. Где уж тут найти время для плясок.
Вот вернутся к своим, там их товарищ Будённый указом и повенчает. Посмеются боевые товарищи, пожелают счастья, сдвинут жестяные кружки, а наутро оседлают коней и помчатся бить врагов Советской власти. И Ксанка с Яшкой вместе с ними, впереди них.
А всё это – земляника и солнце, и крымская пыль, и крымские горы, и ветер, и море, и камни, – останется здесь навсегда. Только Яшки здесь не будет, не будет Ксанки – молодых, глупых, влюблённых… счастливых.
– Пошли к кострам. Там весело. Не можешь ты вечность здесь сидеть, – беспокоится Яшка.
«А вот и могу», – хочет возразить Ксанка, но молчит.
– Ай-нэ, мро ило, не могу слушать море, рвётся душа цыгана на части. Отпустишь меня?
Ксанка вдруг понимает, что он тоже тоскует – по кусочку мирной жизни, случайно подаренной им среди войны. И глупая обида стихает, уступая место жалости и нежности.
– Иди, – отвечает Ксанка. – Я приду сама… попозже.
Миг – и Яшки уже рядом нет. Прокрался своим бесшумным лисьим шагом обратно в лагерь.
Ксанка сглатывает слюну. Есть хочется нестерпимо. Она зачёрпывает деревянной ложкой варево, подносит ко рту. И ей кажется, будто ветер доносит до неё тихий, необидный Яшкин смешок.
Глупый крымский ветер, переменчивый как вся здешняя природа, вечный как море под обрывом, надёжный, как камни. Хороший. Ничейный.
«Мой!» – решает для себя Ксанка.
Раз и навсегда решает – за двоих.
А потом заворачивается в платок и с миской в руке медленно идёт к горящим на берегу кострам.