Ксанка еле сдерживается, чтобы не начать агитацию. Тем более что крестьянин – пожилой мужчина на шестом десятке – настроен крайне решительно.
– Что будет? – степенно рассуждает он, затягиваясь самокруткой. – А ничего не будет. Корову у меня отымут – раз, поле обрежут – два. Как бы самого не прибили под шумок. А даже ежели в этот раз они с добром придут, мне от этого ни горячо, ни зябко. Война как-никак, не баран чихнул. Пожгут всё, порушат. Кто ж заново строить будет?
– Они и построят, – встревает Ксанка. – Землю – крестьянам, фабрики – рабочим. Будем жить вольно, никому в пояс не кланяясь.
– И кто ж тебе, девка, так голову задурил? Таким как ты, у кого за душой ни копейки, окромя узелка за плечами, легко языком молоть. А я с жинкой почитай четверть века душа в душу прожил, хату построил, двух сынов вырастил, дочку вон в Курман-Кемельчи замуж отдал, на сносях она, первенца ждёт. И где теперь мои сыны? Младший оболтус, вроде тебя, теми же словами бросался. Как врангелевцы Крым взяли, в Джанкой убёг, лучшей доли искать. Где он сейчас, неведомо. Второго – тут, на месте, в ополчение забрали. А ну как судьба им встретиться, да только с разных сторон? Кого нам с жинкой привечать, кого хоронить?
Ксанка молчит. Внутри неё кипят яростные правильные слова, но она не может обрушить их на голову случайного попутчика, не выдав себя.
– А твоего цыгана из табора на войну уведут, что делать будешь? – продолжает крестьянин. – Конский след в пыли целовать? Босиком за ним побежишь?
– Может, и побегу.
– Дура ты, девка. Молодым любиться надо, пока кровь бурлит. Детей рожать. Коло на яблоню возле хаты вывешивать, чтоб аисты гнездились. На войну да на ненависть сердце потратишь, как потом жить?
До недавнего времени Ксанка про такое будущее и не задумывалась ни разу. Вначале было нужно выживать, сейчас – добраться до Ялты. И так всегда – шаг за шагом, цель за целью. Ксанка отстранённо покусывает сухую травинку. Неужели когда-нибудь настанет для каждого из них то самое счастливое «потом»? Данька женится на какой-нибудь хорошей девушке, похожей на маму. Валерка тоже себе кого-нибудь найдёт, а Яшка…
Яшка спит, раскинув руки. Свежие ссадины на ладонях покрылись коричневой корочкой. Поддавшись внезапному порыву, Ксанка берёт с воза вторую травинку и легонько обводит метёлочным кончиком контур Яшкиных губ. Тот, не просыпаясь, взмахивает ладонью, отгоняя «муху».
– Любишь его? – улыбаясь, спрашивает крестьянин.
Ксанка вспыхивает, открывает рот, чтобы разразиться гневной отповедью, но потом спохватывается, что чуть не нарушила «легенду», и отвечает коротко:
– Да.
– Тогда увози. Цыган твой молодой, горячий, тронь – обожжёшься. Сложит буйную головушку в степях, воронью на радость. Пусть не в табор идёт, а на судно просится – хоть матросом, хоть палубу мыть да котлы топить. Пока ещё суда ходят. И ты с ним как ниточка за иголочкой. Не будет вам среди войны настоящего счастья.
Ксанка молчит. Вспоминает хутор, на котором прошло её детство. Как мамця хлеба из печи доставала, а батька дрова на заднем дворе рубил. Любили ли они друг друга? Почитай два десятка лет бок о бок прожили, и ещё трижды столько жили, если бы не война.
Данька, он на батьку похож – упрямый, сильный. А она, Ксанка, на кого? Мамця всю жизнь в селе жила, лихого человека да злого глаза боялась, всегда пряталась в хате, когда свинью кололи, – жалела. Увидала бы она, как доня любимая, зоренька ненаглядная, на всём скаку живого человека наискось шашкой разрубает, – что сказала бы? Радовалась бы, что её кровь батьки с родной земли реками чужой крови смывают? Или отшатнулась бы в ужасе?
Горько Ксанке, комок в горле застрял – видно от пыли степной, проклятущей, что вокруг телеги клубами вьётся. Из седла-то во время скачки её особо не замечаешь, алая пелена глаза застит, сердце в такт лошадиным копытам стучит: гори! живи! Но что от костра остаётся? Лишь пепел на ветру.
А степное небо над головой ясное-ясное, облачка лёгкие по нему плывут, сверху на Ксанку смотрят: живи, мол, дура-девка, сколько тебе сроку отпущено. Только как жить по-другому на этой полыхающей от пожаров земле?
В лицо задумавшейся Ксанке тычется какая-то назойливая мошкара, она взмахивает рукой раз, второй.
Яшка тихо смеётся, приоткрыв глаза. В его руке – травяная метёлка на длинном стебле.
– Думала, я не замечу, как ты меня щекочешь? Настоящий цыган спит вполглаза, ест вполприкуса, жёнку в шатре любит – и то прислушивается.
– Вот я тебя сейчас! – притворно злится Ксанка.
Она рада, что Яшка отвлёк её от грустных мыслей.
– Милые бранятся, только тешатся, – благодушно замечает крестьянин. – Вас в Курман-Кемельчи высаживать?
– Да не, дядько, мы на окраине сойдём. Табор мой неподалёку в степи стоит, – Яшка зевает во весь рот. – Ох и хорошо я выспался у тебя в телеге!
– Долгонько-то тебе, чернявый, в шатре прислушиваться пришлось, до самой зорьки, видать… любились.
Ксанка вспыхивает от грубого намёка, прячет лицо.
– Ай, дядько, я – цыган честный, девок портить не приучен. Вот до табора доберёмся, свадьбу отгуляем, тогда и в шатёр можно. Только с такой красавицей всю жизнь караулить придётся, как бы не скрали лихие тати.
– Вот и карауль, – неожиданно строго говорит крестьянин, натягивая вожжи. – Раз она за тобой пошла, ты ей теперь – и муж, и брат, и тятька с мамкой.
– Буду, дядько, не видать мне света белого, коли вру! – Яшка легко спрыгивает с остановившейся телеги, бережно подхватывает Ксанку на руки, ставит на землю. – Спасибо, что подвёз! Долгих лет жизни тебе и родным твоим!
– Чудеса, первый раз такого цыгана вижу, который девок не портит да добра желает. И ты тогда здоров будь, чернявый, и ты, – он подмигивает Ксанке, – белобрысенькая. Детки-то, небось, полосатые пойдут, что котята?
– Да хоть в крапинку, всё одно кровь родная, – отшучивается Яшка.
– Умеешь ты зубы заговорить, – замечает Ксанка, когда телега скрывается в клубах пыли.
– Доброе слово любому приятно.
– Как же ты тогда беляков рубишь? Поговорил бы с ними, убедил… А то р-р-раз с плеча шашкой, два – из нагана пулей…
Яшка внимательно смотрит Ксанке в глаза.
– Хочешь знать, как я людей убиваю и себя до сих пор человеком чувствую?
Она до крови закусывает губу, но взгляда не отводит.
– Первое время я дадо своего вспоминал и дае свою. Блевал после первых убитых хуже, чем от воды порченой. Ненависть в себе холил, лелеял… вырастил.
– А сейчас?
– Про вас думаю. Ведь тот, кого я однажды пожалею убить, Даньку с Валеркой жизни лишит, не поморщится, а тебя… – Яшка запинается. – Не маленькая уже, знаешь, что на войне с девкой сделать могут, коли в плен возьмут. Это похуже смерти будет.
– Яш, а Яш, – вдруг с тоской говорит Ксанка, запрокидывая голову в небо. – Когда же всё закончится?
Вместо ответа он бережно приобнимает её – вполне по-братски и немного иначе, чем по-братски. И некоторое время они так и идут – рядом, плечо к плечу.
8
Ближайшего товарного состава до Симферополя приходится ждать долго. Заночевав в чахлом кустарнике возле насыпи, они продолжают брести вдоль железной дороги, стараясь таиться от возможных патрулей. Но в степи, насколько хватает взгляда, не видно ни одной тёмной точки.
Небо постепенно затягивается тучами. Уже не так жарко, как было в предыдущие дни, но воздух ощутимо сгущается.
– Как бы грозу не нагнало, – беспокоится Яшка. – Парит-то как.
Гроза в степи – гиблое дело. Вокруг сплошная пелена дождя, молнии бьют в землю. Остаётся только упасть, закрыть голову руками и ждать. Или – скакать на лошади во весь опор, надеясь, что пронесёт. Только на своих двоих от молний особо не побегаешь.
Земля под ногами легонько вздрагивает.