После известия о трупах Ксанка неожиданно спокойна. Мертвецов она не боится – разучилась. А погибших нужно хоронить. Ксанка испытывает к белякам что-то, вроде уважения – не бросили, значит, своих на поле битвы. Ведь намного проще было бы оставить их там, чем переправлять по августовской жаре почти через весь Крым. Видимо, из госпиталей везут… или наши уже начали наступление, не дождавшись карты?
Гроза постепенно стихает. Лишь редкие капли дождя стучат по крыше.
– Допросить бы… этих, – кивает Ксанка на пленников.
– Я займусь, – вызывается Яшка, доставая из-за пояса нож. – А ты пока оседлай лошадей. Вдруг они нам скоро понадобятся.
Она даже рада, что не придётся этого видеть. Отчего-то злой Яшка, Яшка-солдат, способный одним выстрелом раздробить голову противнику, ей сейчас неприятен. Ксанка идёт к загонам, гладит каждую лошадь, пытаясь наощупь определить, насколько та хороша в скачке. Им нужны самые лучшие – как всегда.
Пока Ксанка, не торопясь, прилаживает к выбранным лошадям сбрую, до неё доносятся голоса: Яшкин – высокий, гортанный, со стальными нотками, и другой – вначале тоже гордый и злой, но спустя некоторое время – захлёбывающийся, скулящий. То, что Яшка умеет допрашивать, Ксанка знает наверняка. Как знает, что выбрал он молодого пленника – горячего, неопытного, которого легче всего сломать. И который хотел по-мужицки позабавиться с ней, Ксанкой. Сейчас бы радоваться, что вот она – заслуженная кара для белого отребья. Но Ксанка отчего-то не может.
Уже полностью оседлав лошадей, она задерживается в пустом стойле, пережидая, пока голоса затихнут.
Когда до её плеча в темноте дотрагивается чья-то рука, Ксанка вздрагивает.
– Состав формировали под Перекопом. Там была какая-то стычка. Белые попытались прорвать осаду, но потерпели поражение, – деловито докладывает Яшка. – Несколько теплушек с тяжелоранеными оставили в Джанкое, там же подцепили вагон с лошадьми. Так что наши молодчики сами были не в курсе, с кем по соседству едут. А лошадки-то, между прочим, непростые, офицерские. Везут их аж на курорт в Тырнаке, чтобы выздоравливающие господа могли морскими видами из седла любоваться напоследок.
– Вот и мы тоже полюбуемся. Скоро должны добраться. Карта у тебя? – Ксанка поворачивается и случайно утыкается в Яшку. – Пусти.
– Чего ты?
– Вещи надо бы собрать.
Поезд резко сбавляет ход. Вагон дёргается, и Ксанка, сама того не желая, падает в Яшкины объятья.
– Не трогай меня! – от мысли, что на его руках, возможно, ещё осталась чужая кровь, Ксанку внезапно начинает тошнить.
– Не буду, – Яшка вжимается спиной в перегородку, давая ей пройти.
Они на ощупь выводят осёдланных лошадей из загонов. Ксанка нашаривает на полу узелок, приторачивает к седлу. Лошади ведут себя на удивление спокойно, но повязки с них пока не снимают.
Ксанка рада, что в вагоне темно. Она не хочет смотреть, во что превратился беляк, которого допрашивал Яшка. Она уже видела таких: окровавленных, с полосками кожи, срезанной с лица и ладоней, с булавками или щепками, вогнанными под ногти.
Хотя об этом не принято говорить вслух, а уж тем более – обсуждать, в армии Будённого с пленными не церемонились. Ведь иногда жизнь целого отряда зависела от разговорчивости одного пленного.
Впрочем, Ксанке случалось видеть и красноармейцев, измордованных беляками. «Война есть война», – говорил в таких случаях Валерка, под любым предлогом уводя её с места, где стонали и корчились от боли раненые. А Данька ругался страшным матом, поминая батьку, зверски убитого Сидором Лютым. Тогда Ксанке хотелось броситься брату на шею и крепко обнять его, насколько хватает рук, потому что она знала: под шинелью, под полотняной рубахой бугрятся страшные рваные рубцы от атаманской плети. Такое не забывается, не проходит со временем. Не заканчивается никогда.
– Знаешь, – догоняет её Яшка, – а вот не верю я им. Слишком складно всё выходит. Дескать, везем тела похоронить с почестями. Но гонять целый состав от Перекопа до Симферополя… Это ж почитай через весь Крым трупаков таскать по жаре! Что-то тут нечисто.
Ксанка чувствует на своей шее его жаркое дыхание и отшатывается.
– Да не трогал я его! – отчаянно восклицает Яшка. – Я только подошёл с ножом, а он мне сразу всё рассказал: и что лошадей офицерам везут, и где состав подцепляли!
– Сразу, говоришь? – от неожиданной догадки Ксанка до боли закусывает губу. – А вот скажи мне, Яшечка, когда мы в бой идём, что у нас по карманам рассовано?
– Патроны? Обрывки газет? Краюха хлеба? Веревка или ничего? – недоумённо отвечает Яшка.
– А у беляковых конюхов? Шоколад и табак? – не договорив, Ксанка бросается к тюку и начинает его потрошить. – Трупы и тряпки, говорите? Ага!
– Что? – нетерпеливо переминается с ноги на ногу Яшка, подхвативший поводья.
– Тут в середине золото. Цепочки, сережки, украшения, посуда, – торжествующе перечисляет Ксанка, стоя на коленях перед ворохом тряпья. – Много там такого добра было?
– Полный вагон.
– Если в тюках спрятано золото, что везут в вагонах с мертвяками? Оружие? Драгоценности? Наворованное народное добро?
– Ксанка, – вдруг кричит Яшка, резко отпуская поводья. – Оглянись!
Она поднимает голову, и ей прямо в лоб упирается холодное дуло.
– Хорошая девочка, – ласково произносит старый беляк, нависая над Ксанкой. – Умная. Только дура. Скажи своему дружку, чтобы вернул оружие на место. Ещё ненароком отстрелит себе чего. За поясом маузеры носят только красные бандиты. Ты ведь бандит, а, цыган?
– Яшка, – жалобно говорит Ксанка.
В её памяти вихрем проносятся события последних часов. Она вспоминает, как привязала раненого к перекладине только за одну, здоровую руку: решила, что тот будет неопасен. Размякла, забылась, пожалела классового врага. Ксанка слышит, как с глухим стуком падает на дощатый пол Яшкин маузер, пытаясь по звуку определить, успеет ли она незаметно до него дотянуться. По всему выходит – не успеет. И свой достать не сможет.
– Дай, дядя, хоть лошадей привяжу. Затопчут нас тут, – мрачно произносит Яшка.
– Без глупостей, – предупреждает беляк. – Сейчас мой товарищ вернется с подмогой – и поговорим.
Ксанка чувствует, как дрожит его левая рука, сжимающая оружие. Правая висит вдоль тела безвольной плетью. Один раненый против двоих – молодых и здоровых. Кому рассказать – засмеют.
– Я хорошо стреляю с обеих рук, – словно разгадав её мысли, назидательно говорит беляк.
– Не поможет, дядя, – храбрится Яшка. – Одного завалишь, другой тебя живьем в навоз втопчет.
– А хочешь, цыган, я сразу твою девку пристрелю? И посмотрю, как ты угрозу исполнять будешь?
Ксанка на мгновенье зажмуривается. Будь на месте Яшки Данька или хотя бы Валерка – те рванулись бы на беляка не раздумывая, не предупреждая, не грозя – надеясь лишь на шальную удачу да на её, Ксанкино, везение. Потому что вагоны, доверху забитые драгоценностями, – это тысячи накормленных вдов и сирот, оружие для борьбы за правое дело, необходимые медикаменты для раненых. И стоят они всяко дороже одной отдельно взятой жизни. По-тихому захватить состав, перегнать в укромное место, перепрятать награбленное, сообщить своим, и только потом оплакать погибшего боевого товарища Оксану Щусь.
Будь на её месте Данька или Валерка, Ксанка и сама бы так поступила. Все они привыкли рисковать жизнями ради правого дела и были готовы однажды за него умереть. А вот что сделает Яшка, ей неведомо. Ведь он всегда оберегал её пуще всех остальных.
Вагон дёргается, поезд заметно сбавляет ход, всё реже стучат колёса. Добрался-таки второй беляк до машиниста, поднял тревогу. А они здесь как две вертлявые мыши перед старым, битым жизнью, котом: и бежать охота, и боязно.
– Ай, мы дырлыно, ай, дурной я, дядя, – вдруг нараспев заводит Яшка. – Девок вокруг много, пегих да вороных, один я у себя единственный, красивый ром. И ножик у меня есть острый, ай смотри, дядя. На медведя с ним ходил, а потом голыми руками медвежью шкуру снимал, матери приносил, чтоб братья мои младшие на мягком ползать учились.