– Твоим ножичком только в зубах ковыряться, – хмыкает беляк. – Но ты всё равно брось-ка тыкалку на пол. Когда вас повяжем, я его в твою тощую ромскую задницу засуну. Скоро уже. Кидай, говорю. Медленно.
Дуло маузера опять упирается Ксанке в лоб, слегка царапая кожу.
– Ай, хорошо говоришь, дядя, ай, сладко. Теперь смотри, дядя, как я медленно поднимаю руку, не дёрнись зря. Девку-то живую порасспросить потом можно, она вам все расскажет, постель напоследок каждому по очереди согреет. Это я, дядя, кремень – ни бога не боюсь, ни чёрта. Жить только хочу. Но кто из нас не хочет жить, дядя? Я хочу, ты хочешь, она хочет, – что-то во вкрадчивом Яшкином тоне заставляет Ксанку напрячься. – Смотри, я на счёт три медленно опускаю руку. Раз, два, три. ПАДАЙ, КСАНКА!
Под внезапное лошадиное ржание ствол маузера на долю секунды дёргается в сторону. И Ксанка падает на бок, перекатываясь вперёд и немного влево, толкая своим телом беляка и одновременно уходя от неожиданного удара лошадиными копытами. Над её головой раздаётся выстрел, но пуля уходит куда-то в потолок. В следующее мгновенье Ксанка рёбрами вжимается в деревянную перегородку и скручивается в тугой клубок, пытаясь защитить от удара голову. Копыто впечатывается в пол в опасной близости от её уха, вскользь задевает плечо.
Отчаянно кричит Яшка. Оскальзываясь на чём-то липком, Ксанка распрямляется и видит, что он всем телом повис на поводьях, пытаясь удержать встающую на дыбы лошадь. Увернувшись от второго коня, она бросается к двери вагона, откидывает засов и широко распахивает дощатую створку.
И в это время поезд, дёрнувшись в последний раз, останавливается на путях.
Ослепнув от ярких солнечных лучей, пробивающихся сквозь далёкие тучи, Ксанка замирает, вжавшись в дверной проём.
– Скорее! – Яшка уже оседлал так кстати взбесившуюся лошадь и содрал с её морды защитную повязку. – Я отвлеку тех, кто снаружи, а ты скачи подальше от поезда!
Ксанка еле успевает посторониться, чтобы его пропустить. Ей некогда смотреть по сторонам, но то, что она успевает заметить, долго потом приходит в ночных кошмарах.
Мёртвый беляк с проломленным копытами черепом валяется прямо на разворошённых тюках. Всё вокруг забрызгано густой вязкой кровью. А среди кровавых потёков и разбросанного тряпья ярко сверкают в дневном свете россыпи золотых безделушек, искрятся драгоценные камни, посылают солнечные зайчики оправленные в тяжёлый металл зеркала.
Ксанка ловит за поводья вторую лошадь, разматывает тряпьё на её голове и запрыгивает в седло. Ушибленное плечо пронзает тупой болью. Несколько мелких драгоценностей (серёжки? кольца?) блестящими рыбками разлетаются в стороны. «Только бы не споткнуться о труп», – некстати думает Ксанка и, натянув поводья, выскакивает из жуткого вагона на свободу.
Вдоль путей слышатся крики и беспорядочная стрельба. Пришпоривая пятками лошадь, Ксанка несётся прочь – туда, где на фоне степи виднеется силуэт одинокого всадника в алой рубахе.
========== Часть 2 ==========
Часть 2
1
Погони за ними не было.
Пригнувшись к лошадиной холке, Ксанка ожидает услышать противный свист пуль, гиканье, топот копыт. Но, видимо, беляки не решились оставить без охраны вагоны с драгоценным грузом: постреляли беспорядочно вслед, посуетились у путей. Вернулись обратно.
«Зато, наверняка, сообщат куда следует, – мрачно думает Ксанка. – Выйдут из Симферополя облавные отряды, перекроют дороги, и никакие побасенки нас не спасут».
Чутьё подсказывает ей, что нужно бросить лошадей и уходить с просёлочных путей – вглубь, в горы. Но как после стольких дней сбивания ног отказаться от почти забытого удовольствия – путешествовать верхом?
Железнодорожная насыпь остаётся далеко позади. Ксанка скачет за Яшкой, стараясь не упускать его из виду. Лошадь под ней дышит хрипло, с присвистом, с мундштука летят хлопья розоватой пены. Ксанка переходит с карьера на галоп, потом на рысь, и когда впереди показываются покрытые травой горные склоны, облегчённо выдыхает: тут можно остановиться.
Повернув за груду замшелых валунов, она едва не налетает на спешившегося Яшку.
– Ушли! – белозубо скалится он.
После бешеной скачки у Ксанки невыносимо болит ушибленное плечо. Она еле сползает из седла и мешком валится на землю. Яшка тоже выглядит усталым, но находит силы вывести взмыленных лошадей по небольшой каменистой площадке, постепенно сбавляя темп.
Ксанка наблюдает за ним из-под полуприкрытых век. На её памяти Яшка любил и умел обращаться с лошадьми. И в армии Будённого не отступил от своей привычки. После дневного перехода, после боя или на привале, – он всегда находил время, чтобы проверить, задано ли лошадям вволю воды и корма. А однажды не на шутку сцепился с начштаба по снабжению, обвинил его в недостаче и потребовал жестоко наказать тех, кто экономит на фураже и потихоньку сбывает излишки на сторону. Дело нехорошо пахло трибуналом, начштаба, прикрывая багровеющий на скуле синяк, грозился дойти чуть ли не до самого Ленина и найти управу на «зарвавшегося конокрада». Но за Яшку тогда вступился сам Будённый, сказав, что цыган своё дело знает и коня не обидит. А лошади, дескать, основная боевая единица кавалерии – в отличие от некоторых людей.
Вот и сейчас на опасения Ксанки, что верхом на породистых скакунах они вызовут ненужные подозрения, Яшка только недовольно хмурится.
– Коней я на произвол судьбы не оставлю, – сумрачно говорит он. – Уж больно хороши. Каждый цыган мечтает хоть раз такого свести, да не у каждого получается.
– Яшка?
– Нэ?
– Как тебе удалось заставить свою лошадь взбеситься? Слово, что ли, знаешь заветное?
– Слов много знаю, – как-то странно хмыкает Яшка, присаживаясь на землю рядом с ней, – да только ножом по холке всяко сподручнее. Надо ж было как-то тебя выручать.
– И ты знал, что так будет? – Ксанка тщетно пытается разобрать выражение его лица. – Что беляк отвлечётся, я увернусь, а потом…
Яшка молчит. Копыта его коня наверняка забрызганы запёкшейся кровью. А он молчит, сосредоточенно изучая лишайниковый узор на камнях, и Ксанка уже не уверена, что хочет услышать ответ.
– Пора идти дальше, – она с усилием поднимается на ноги, морщась от боли в плече. – Мы всё ещё слишком близко от дороги, нужно найти место, где можно укрыться на ночь и напоить лошадей.
– Что с рукой? – вдруг резко спрашивает Яшка. – Пуля?
– Пустяки. Лошадь задела копытом – тогда, в вагоне.
– Дай посмотрю.
Он протягивает руку к завязкам на льняной рубахе, но Ксанка, внезапно засмущавшись, прикрывается здоровой рукой.
– Говорю ж, пустяки. Отлежусь, само пройдёт.
– А если вывих? Надо хотя бы обездвижить, будет меньше болеть.
И Ксанка, поддавшись уговорам, ослабляет ворот. Яшкины прохладные смуглые пальцы пробегают вдоль ключицы к лопатке и обратно. Ксанка непроизвольно ойкает, когда они дотрагиваются до больного места.
– Вроде, кость целая, – говорит Яшка. – Рукой шевелить можешь?
– Могу, немного.
– Погоди.
Он развязывает косынку на Ксанкиной шее, делая из треугольника ткани подобие перевязи. Потом осторожно вкладывает в петлю больную руку.
– Вот так. До привала потерпи. Приложить бы тебе что-нибудь холодное, да нечего.
– Спасибо, – Ксанка отворачивается, чтобы поправить сбившийся ворот.
Сердце всё ещё колотится как сумасшедшее.
Когда месяц назад Валерка обрабатывал Ксанке ободранный после падения с лошади бок, оно так не стучало. Когда красноармейцы при случае сооружали на берегу реки походную баньку, Ксанка шла туда после всех – но всегда с Данькой или с тем же Валеркой, которые, как она теперь понимала, своим присутствием оберегали её от вольных армейских нравов. Она поворачивалась к парням спиной и быстро мылась, не думая о разных глупостях. И сердце молчало, и стыдливость отступала перед желанием наконец-то искупаться в горячей воде.