– Да нет! – Тарасыч с огорченным лицом потряс пустую сигаретную пачку и смял ее в трехпалом кулаке. – Все складывается как нельзя лучше. Я тут на днях был у них дома на дне рождения мужа сестры и всякие байки про тебя исполнял. Ну, что ты теперь крупный сыщик и всякие шишки к тебе на поклон ходят. И вот звонит мне вчера Кдани и просит познакомить тебя с ее друзьями. Вот с этими. Ты им, Борька, зачем-то нужен…
Почти за чертой города, перед воротами с табличкой «Лесковская, 10/1» Борис припарковался и вопросительно посмотрел на Тарасыча.
– Без меня, – неожиданно сказал тот. – Кдани просила, чтобы ты один… Потом мне все расскажешь.
Борис назвал свое имя в дырчатую коробочку домофона, ворота со скрипом открылись, и он шагнул во двор. Вот тут ему оглянуться бы, как оглядывались герои всех волн эмиграции, уже миновав паспортный контроль, вытягивая шею, стараясь запомнить ту реку, в которую нельзя войти дважды, и зеленую лавочку с забытым журналом, и кривую иву над ней.
«А со мной ничего не случится? – Варежка в прошлой жизни к месту и не к месту цитировала этот диалог из какого-то советского мультика. – Я выйду отсюда таким же, каким и вошел?» – «Много лучше!»
Ни о чем таком Борис в тот момент не думал. Просто вошел, и всё.
Смотри, шептала она себе под нос, – пишет тем временем коварный Гомес, – не пропусти мелкую вещицу, хотя неясно пока, какую именно. Может, это будут бабкины щипцы для завивки. Желтый флакончик с резиновой пробкой, скрепка для бумаг, маленькое белое полотенце…
Ей всего было жаль, она не смогла заставить себя отправить в мусорную коробку даже замусоленный огрызок чернильного карандаша. Исандро, брат покойного мужа, делал большое одолжение, перевозя ее в город к племяннице. Он злился, он торопился покинуть этот дом раньше, чем подтянутся новые владельцы, ему были противны зеленый дырокол, записная книжечка с дерматиновой обложкой, деревянный нож для разрезания бумаги, потертое пустое портмоне. Она же еще помнила молодость этих вещей и плакала, стоя на коленях перед коробкой, а когда Исандро, глухо ворча, отправился в уборную, быстро собрала всех старых неказистых друзей в шерстяной платок и спрятала узелок в угол своего личного чемодана, а флакончик с резиновой пробкой сунула в карман жакета. Вот та самая нужная вещица, простой аптечный пузырек. В нем можно хранить ангельскую воду. Пока еще есть время, она сбегает к дальнему краю детской поляны, туда, где уже начинаются густые голубоватые заросли боярышника, раздвинет колючие ветки и увидит ручей. Вода из него матово светится ночью или вспыхивает вдруг маленькими серебряными искрами, природа которых неясна. Это ангельская вода, считают все женщины деревни и по каплям добавляют ее в кашу малышам, в молоко, в отвары от кашля. Но такому человеку, как Исандро, знать о ручье необязательно. Он скажет какую-нибудь гадость, например что-нибудь про радиацию и про таблицу Менделеева, и по всему выйдет, что ангельская вода – это отрава, а она – глупая неграмотная крестьянка, такая же, как ее мать и бабка. Но дело в том, что уже был такой зануда – школьный учитель химии и биологии. Он и себе-то не доверял, поэтому возил воду в город, в лабораторию. Там не нашли в ней ничего вредного – только необходимый набор солей и микроэлементов. Обычная Н2О, которая переливается в темноте как северное сияние, в какую посудину ее ни налей.
И еще пишет Гомес:
В тот день, когда я влюбилась в тебя, с утра было много самой обычной суеты. Непрерывно звонил телефон, со стола сыпалась бумага, которую не могли сдержать скрепки, голуби с шумом и грохотом срывались с жестяного балконного козырька по трое-четверо и организованно, как маленькие эскадры истребителей, уносились в летнее сине-зеленое пространство между домами. Еще в три часа дня я не думала о тебе ни минуты. Меня совершенно не интересовало, как ты ходишь, встаешь и садишься, смотришь, проводишь растопыренной пятерней по волосам от лба к затылку, какой у тебя поворот головы. Как я вообще жила, не задумываясь о том, что ты дышишь одним со мной воздухом на одной и той же планете? Я и представить себе не могла, что может быть такой озноб, который поднимается от щиколоток к горлу, когда ты вдруг обнаруживаешь свое физическое присутствие в моем жизненном мире, и даже когда ты еще далеко, я чувствую приближающееся ко мне тепло, которое ты вырабатываешь, как атомная электростанция. И руки…
Алехандра, – пишет Гомес, – надела черный свитер с высоким воротом, прямую синюю юбку, завязала волосы в узел, скрепила их заколкой – перламутровым крабиком – и, хоть и осталась недовольна своим отражением в тусклом старом зеркале в полутемной прихожей, тем не менее постаралась расправить плечи и держать голову высоко. Она вышла за порог, в солнечную пыль, косыми полосами прошившую лестничную клетку, и, пока спускалась, за ее правым плечом, как прозрачное крыло, тянулась легкая паутинка из тех, что ткутся во время бабьего лета прямо из теплого воздуха.