— Его цена меня не устраивает, — бросила она Бруно в лицо. — Я обойдусь без этого. Но вот тебя устраивает любая цена, Бруно, не так ли? Ты так и не сказал мне, что за вонючий бизнес связывает тебя с ним. Ты наверняка не просто сводник. Чем же он заплатит тебе за то, что ты приведешь к нему в постель свою сестру?
— Ты безумная. Я не дам тебе шанса второй раз.
— Это единственная хорошая новость, которую я услышала.
Взглянув в темноте на красивое порочное лицо Бруно, Дельфина натянуто засмеялась, толкнула его так, что тот попятился, и захлопнула у него перед носом дверь.
Ликование, которое испытывала Дельфина несколько дней после того, как бросила вызов Бруно, сменилось паникой. Она сказала, что сможет обойтись без надежды, и в тот момент сама этому верила, но от надежды нельзя было отказаться, как от надоевшего платья. Надежда стала мукой, ее приходилось терпеть, как лихорадку, как температуру, которая то поднимается, то падает ни с того ни с сего, необъяснимую, мучительную температуру, не поддающуюся никакому лечению.
Восход солнца или новолуние порой вселяли в нее безрассудную надежду, но и при этом она ощущала безысходность, едва увидев засохший цветок или услышав писк птенцов. Дельфина беспомощно металась от надежды к безнадежной реальности, неизбежной, как могила. Она должна была принять ее, но не могла с ней смириться.
Дельфина стала суеверной, чего раньше никогда не было. Она перестала читать газеты, и когда войска союзников высадились на Сицилии, а русские освободили Ленинград, она спрашивала совета у гадалок. Она разыскивала астрологов, когда немцы оккупировали Венгрию, а Люфтваффе всего за одну неделю февраля 1944 года потеряли четыреста пятьдесят самолетов. Когда в апреле того же года генерал де Голль был назначен главнокомандующим армиями «Свободной Франции», Дельфина металась по Парижу в поисках хиромантов и ясновидящих. Только они могли вселить в нее надежду. Уже только пророки были способны облегчить боль истомленной души. Она худела, но становилась все красивее. Дельфина находилась на грани безумия.
За долгую историю Парижа ни чума, ни коронации, ни революции, ни волна раболепия или террора не могли сравниться с той массовой истерией и неистовством, которые охватили город в середине августа 1944 года. Дикие слухи и безотчетная тревога носились в воздухе, как снежные хлопья во время пурги. Мосты были забаррикадированы германскими войсками, но люди каким-то образом просачивались мимо них и так же быстро исчезали, как и появлялись. Ожидание, страх и замешательство были написаны у всех на лицах.
Освобождение не за горами! Через два с лишним месяца после американцев англичане, канадцы и «Свободная Франция» высадились в Нормандии. Наконец-то освобождение не за горами! Нет, освобождения не будет! Эйзенхауэр обойдет город, оттесняя немцев к Рейну. Ничто не может помешать освобождению! Генерал Леклерк не подчинится Эйзенхауэру и пойдет на Париж!
Слухи передавались из уст в уста; не верили ничему и верили всему; атмосфера ликования сочеталась со смутными признаками мятежа. Забастовку начали железнодорожники. За ними последовали работники метро. Полицейские вернулись в свои управления. Тысячи людей оставались в немецких концлагерях. На улицах расстреливали французских подростков, взявшихся за оружие. Выстрелы — то ли немецкие, то ли французские — раздавались отовсюду: с улиц, с крыш домов, из окон. Кровь заливала тротуары и перекрестки. Это походило на какой-то массовый бред. Что происходило? Знал ли кто-нибудь?
Двадцатого августа генерал Дитрих фон Холтиц капитулировал, пообещав не разрушать Париж, как того требовал Гитлер, в обмен на разрешение вывести своих людей. Но восстание неудержимо набирало силу. Неопытные снайперы атаковали группы германских солдат. Газеты Сопротивления, выходившие несколько лет подпольно, теперь открыто продавались, хотя покупатели подвергали себя риску. Солдаты французских внутренних войск пытались отбить здание муниципалитета.
«Континенталь» перешел в руки французов, и съемки прекратились. Дельфина, жившая неподалеку от штаб-квартиры гестапо на авеню Фош, старалась не выходить из дома и осталась совершенно одна. Виолет, Элен и Аннабел не рисковали показываться на улице и манкировали своими обязанностями, а соседи, не более осведомленные, чем Дельфина, позакрывали даже ставни. Выглядывая в окно, Дельфина не видела признаков жизни на опустевшей улице.