Поль де Лансель в надвинутой на глаза офицерской фуражке молча сидел, успокаивая раненного в обе ноги солдата. От каждой песни, которую пела эта странная женщина, в его душе постепенно затягивалась какая-то болезненная рана. Ее голос проник в его сердце, отыскав там узкую щелочку, где все еще жили любовь и радость. Ласкающий, нежный тембр ее голоса, исполненный сострадания — истинно женский тембр, — богатый сердечной теплотой, которой так не хватает на фронте, где нет места таким, как она, разбудил в нем множество забытых воспоминаний. Кто она? Мимолетное видение? Конечно, однако каждая песня этой женщины с банальными словами о человеческих чаяниях и надеждах, об обманутой любви, о радостях любви, днях и ночах любви, возрождала в нем веру в будущее, которую он давным-давно потерял. Сохранятся ли в его памяти эти часы? Переживут ли эту ночь, пробужденные ею в его душе чувства, если умолкнет волшебная сила ее голоса? «Скорее всего, нет», — подумал Поль, но как же сладки были эти минуты нежности и счастья!
Поль де Лансель не попросил для себя ни одной песни: пусть она поет только для его солдат. Но когда она выполнила все их просьбы, Поль спросил:
— Вы знаете какую-нибудь из английских солдатских песен?
— Конечно! «Розу Пикардии» и «Типперери»… Их знают все, даже те, кто не понимает английского.
— А «Пока мы не встретимся вновь», ее тоже?
— «Улыбнись, даря печальный поцелуй прощанья»… Эту? — спросила Ева.
— Да, — нетерпеливо подтвердил Поль. — Прошу вас!
Ева чувствовала смертельную усталость, однако Поль попросил:
— О, пожалуйста, спойте еще… всего один раз! — Прежде чем она довела до конца эту простую, короткую, но незабываемую мелодию, Ева увидела, что капитан заснул с улыбкой на губах.
5
— Подумать только, везет же некоторым, — родиться в Швейцарии! — печально вздохнула Вивьен де Бирон, сидя у Евы на кухне в последнюю неделю декабря и попивая травяной чай.
— В Швейцарии? Ты же всегда утверждала, что это не страна, а дом отдыха, — недоверчиво проговорила Ева. Два с половиной года войны почти не отразились на внешности ее подруги. Вивьен оставалась все той же истинной парижанкой: так благородный металл, приняв однажды форму, сохраняет ее навсегда.
— Шульц пообещал обеспечить им нейтралитет. Покой, а вместе с ним настоящий кофе со свежими сливками, можешь не сомневаться. И никакого опротивевшего травяного чая.
— Шульц? — Евины брови вразлет взметнулись выше, чем когда-либо, под черной шапочкой из овчины, почти полностью скрывавшей ее дивные волосы. Похудев, она выглядела еще элегантнее, чем три с половиной года назад, когда впервые приехала в Париж, и, выходя на улицу, двигалась с неподражаемой уверенностью и щегольством женщины, каждой клеточкой впитавшей дух этого города, вне всякого сомнения, лежащего у ее ног. — Кто это?
— Новый президент Швейцарии, Мэдди, и тебе это должно быть известно, если ты читаешь газеты. А наше правительство не придумало ничего умнее, чем поднять штраф за прелюбодеяние! О нет, не смейся, девочка, я не шучу. До начала этой ужасной войны штраф за прелюбодеяние составлял двадцать пять франков, тогда как сейчас его подняли до сотни, не считая нескольких дней в тюрьме! Ну скажи, разве это разумно? Это даже как-то не по-французски. То, что они ограничили потребление газа и электричества, а также наш рацион, имеет смысл… Но может ли повлиять на ход войны супружеская неверность? По-моему, это даже не патриотично!
Вивьен плеснула себе еще чаю, с отвращением покосившись на свою чашку.
— Вот представь, Мэдди: солдат давно не был дома, и ему выпал случай переспать с женщиной. Конечно, она ему не жена… Или его жена, скучая по нему, чуть-чуть развлечется и скрасит себе одиночество… Почему они должны платить за это? И какой, спрашивается, маньяк станет искать неверных супругов под чужими кроватями вместо того, чтобы находиться на фронте? Ты можешь мне ответить?