— Собака не твоя, — отрезала Кате.
Тогда я шутливо спросил, все ли она знает обо мне: «О тебе я не знаю ничего, — сказал я. — Как ты жила, как живешь теперь. Ты знаешь, что Галло погиб в Сардинии?».
«Не может быть», — растерялась она. Я рассказал, как все случилось, она почти плакала: «Эта война, — потом сказала она, — эта гадость…» Она была не похожа на себя. Нахмурив лоб, она уставилась в землю.
— А ты что делаешь? — спросил я. — Стала продавщицей?
Она вновь ухмыльнулась и отрезала: а какое мне дело. Мы смотрели друг на друга. Я взял ее за руку. Но мне не хотелось, чтобы она подумала, что я вновь принялся за прежнее. И я слегка прикоснулся к ее запястью.
— Ты не хочешь рассказать мне, как жила?
Вышла кругленькая старушка, спрашивая:
«Кто здесь?». Кате объяснила, что это я, старуха подошла поговорить. В этот миг луна совсем спряталась.
— Дино пошел с другими, — проговорила Кате.
— Почему не поменяла ему матроску, — упрекнула старуха. — Ты разве не знаешь, что в грязной траве он извозит все портки?
Кате что-то ответила, я заговорил о луне. Мы вместе пошли к лугу. Там уже перестали петь и смеялись. Пока мы шли, я узнал, что старуха — бабушка Кате, что этот дом — остерия «Фонтаны», но во время войны сюда никто не заходит. «Если эта война не закончится, — говорила старуха, — твой дед все продаст, и мы очутимся под забором или мостом».
В этот раз за домом было мало людей: Фонсо, еще один парень, две девушки. Они ели яблоки под деревом, срывая их с низких веток. Они кусали яблоки и смеялись. Дино, остановившись на краю луга, поглядывал на них.
Кате пошла вперед и заговорила с ним. Я остался со старухой в тени дома.
— Той ночью людей было больше, — проговорил я. — Они остались в Турине?
Старуха ответила: «Не у всех нас есть автомобиль. Кто-то работает до поздней ночи. А трамваи не ходят. — Потом посмотрела на меня и заговорила потише. — Нами правит сброд, — пробормотала она. — Чернорубашечники. Совсем не думают. В какие руки мы попали».
Оставаясь на месте, я поприветствовал Фонсо. Махая рукой, он что-то крикнул мне. Они горланили, бросались яблоками и бегали друг за другом. Кате вернулась к нам.
Из дома позвали. Приоткрылась темная дверь, и кто-то крикнул: «Фонсо, пора».
Тогда все — девушки, парни, ребенок побежали в дом и исчезли.
Старуха вздохнула: «Ну, — уходя, загадочно произнесла она. — И эти и те. Если бы они договорились. Ведь друг друга они же не съедят. А страдаем всегда мы».
Мы остались вдвоем с Кате. «Ты не зайдешь послушать радио?» — спросила она.
Она пошла со мной, потом остановилась.
— Ты случайно не фашист? — сказала она. Она была серьезной, но засмеялась. Я взял ее за руку и фыркнул: «Мы все, дорогая Кате, фашисты, — тихо произнес я. — Если бы мы ими не были, то должны были бы взбунтоваться, бросать бомбы, рисковать своей шкурой. Кто им подчиняется и всем доволен, уже фашист».
— Неправда, — сказала она, — мы ждем подходящего момента. Нужно, чтобы война завершилась.
Она кипела от возмущения. Я держал ее за руку.
— Прежде, — смеясь, проговорил я, — ты не знала таких вещей.
— Чем ты занят? Чем занимаются твои друзья?
Тогда я объяснил ей, что уже давно не видел своих друзей. Кто-то женился, кто-то неизвестно куда переехал. «Ты помнишь Мартино? Он женился в баре».
Мы вместе посмеялись над Мартино. «Такое со всеми случается, — продолжал я. — Вместе проводят месяцы, годы, а потом и случается. Кто-то не пришел на встречу, переехал, и вот никто не знает, где тот, кого видели каждый день».
Кате сказала, что в этом виновата война.
— Всегда была эта война, — продолжал я. — Все мы в один прекрасный день остаемся в одиночестве. В общем-то, это не так уж и плохо. — Она взглянула на меня снизу вверх. — Время от времени кто-то находится.
— А тебе-то что? Ведь ты ничего не хочешь делать и хочешь оставаться в одиночестве.
— Да, — подтвердил я, — мне нравится быть одному.
Тогда Кате рассказала мне о себе. Она говорила, что трудилась, была рабочей, коридорной в гостинице, надзирательницей в колонии. Сейчас она каждый день ходит в больницу на дежурства. Старый дом на улице Ницца в прошлом году разбомбили, и все погибли.
— В тот вечер, — спросил я, — я обидел тебя, Кате?
Она как-то непонятно, чуть улыбнувшись, глянула на меня. Из голого упрямства я спросил: «Ну и? Ты вышла замуж, да или нет?».
Она потихоньку покачала головой.
«Кто-то оказался подлее меня», — тотчас подумал я и спросил: «Мальчик твой сын?».
— А если и так? — проговорила она.