На повороте появилась женщина. Она бежала. Я дождался ее посреди дороги и спросил, что произошло. Она с ужасом посмотрела на меня. Ее голову покрывал платок. Старик с волами тоже высунулся из камышей. Женщина что-то ему крикнула и прижала руки к ушам. Я ее спросил: «Наверху есть люди?». Она молча кивнула.
Из-за поворота вылетел парень на велосипеде. Он мчался сломя голову. «Там можно пройти?» — крикнул я ему. Он притормозил босой ногой, чудом удержал равновесие и крикнул в ответ: «Там убитые, много убитых…»
Когда я, постоянно оглядываясь, добрался до поворота, то увидел большой грузовик. Он был пуст и стоял поперек дороги. Темный бензиновый ручей растекался по дороге, но в нем был не только бензин. Около колес, перед машиной лежали человеческие тела, и по мере того, как я приближался, бензин становился все более красным. Вокруг бродили какие-то женщины и священник. На телах я увидел кровь.
Один в полосатой серо-зеленой форме упал лицом вниз, но его ноги еще находились в грузовике. Из его щеки вытекала перемешанная с мозгами кровь. Другой, маленький, желтый, весь в крови, руки на животе, смотрел вверх. Дальше лежали прочие: скрюченные, расслабленные, ничком, сплошь испачканные кровью. Они напоминали узлы с тряпками. Еще один лежал в сторонке на траве, он спрыгнул с дороги, чтобы, стреляя, защититься, и умер, стоя на коленях около колючей проволоки; он казался живым, изо рта и глаз у него текла кровь — восковой мальчик в терновом венце.
Я спросил у священники, все ли убитые из этого грузовика. Энергичный, вспотевший священник с волнением посмотрел на меня и ответил: не только, а дальше, в домах, полно раненых. «Кто на них напал?».
Партизаны сверху, ответил он, которые поджидали их несколько дней. «Эти повесили четырех партизан», — завизжала плачущая старуха, которая размахивала четками.
— А мы пожинаем плоды, — проговорил священник. — Теперь у нас карают, как дикари. Отсюда до верхней долины Бельбо загорится сплошной костер.
Засада была устроена за двумя скалами, что позволяло укрыться от огня. Никто из чернорубашечников не спасся. На другом грузовике партизаны увезли пленных, но сначала поставили их к стенке и пригрозили: «Мы можем расстрелять вас, как это делаете вы. Но мы предпочитаем оставить вам вашу жизнь и ваш позор».
Люди собирали вещи и выгоняли скот. Никто не осмеливался провести ночь у Двух Скал. Кто-то поднимался в храм, надеясь, что там не тронут, кто-то шел, куда глаза глядят, лишь бы идти. Парень на велосипеде, прокричавший мне новости, летел на пост проверки документов передать по телефону сведения о раненых, чтобы спасти тех, кого еще можно было спасти.
Священник побежал в дом, там умирал раненый. Я остался среди мертвых, не осмеливаясь перешагивать через них. Я смотрел на колокольню наверху и понимал, что до завтрашнего дня мне до дома не добраться. Бессознательно меня тянуло назад, на уже пройденную дорогу, чтобы поместить между собою и грозящей опасностью безвинную деревню, речку Тинеллу, железную дорогу. Там, внизу, был Отино, который мог бы меня спрятать. Если до наступления ночи я пройду немецкие посты, то смогу вместе с Отино переждать, пока буря уляжется.
Больше не глядя на землю, я пошел назад, прошел мимо селянина с волами, который с открытым ртом чего-то ожидал около камышей. Я двигался все время прямо и через час уже поднимался под очистившимся небом на последний холм — за ним должна была тянуться долина речки Тинеллы. Передо мною вновь возникла часть гребней, которые я увидел утром. Колокольни, сельские дома вызывали у меня чувство омерзения и страха, я спрашивал себя, буду ли и дома я жить среди такого ужаса. Но все же я шел по дороге вперед, осторожно, с опасением приближаясь к поворотам, перекресткам, стараясь, чтобы мой силуэт не вырисовывался на фоне неба. Я уже знал, что такое выстрел и что такое свист пули.
В сумерки я перешел Тинеллу и железную дорогу. Пережидая по колено в жидкой грязи в зарослях ольхи, я услышал, как зашумел поезд. Он прошел медленно, задыхаясь, местный длинный товарняк; на подножках я разглядел нескольких немецких солдат. То, что они едут, мне показалось хорошим знаком, то есть, по-моему, это значило, что тут пока спокойно.
Я перешел рельсы и стал искать холм Отино. В акациях было трудно ориентироваться, но гребни холма вырисовывались четко. Я пошел по тропинке, которая показалась мне правильной, и поднялся по ней, прислушиваясь сквозь стрекот кузнечиков, не раздастся ли вдруг звук шагов или шуршание листвы. Тем временем вверху засияли звезды.