— Тогда вас быстрее уничтожат, — немедленно отозвался я. — Лучше оставаться в горах.
Поддержала меня и Кате. «На следующее лето, — продолжил Фонсо, — они доберутся сюда, разыскивая нас. Мы не должны дать им времени».
— Пока англичане нам не помогут, — вступил Нандо, — у нас не будет хорошего оружия. Наш арсенал — немцы и фашисты. Если нам оружие не доставят, придется спуститься с гор и отобрать его.
— Что за война, — крикнула какая-то девушка. — Побеждает тот, кто убежит первым.
Все смеялись и вопили, и тогда Дино, который выпил, начал, как сумасшедший, бегать вокруг стола, прицеливаясь карманным фонариком и постоянно его зажигая. Я сказал, что за четыре года немцы набрались опыта в борьбе с партизанами, и не нужно обманывать себя.
— Ведь нам придется увидеть их в своем доме, — произнес Нандо.
— Лучше это, чем было раньше, — оборвал Фонсо.
Никто не говорил о конце. Никто больше не сводил счетов со временем. Даже старуха. Говорили «на следующий год» или «будущим летом», как будто ничего не было, как будто теперь бегство, кровь и подстерегающая всех смерть стали нормой жизни.
Когда на стол подали фрукты и торт, разговор зашел о моей деревне и партизанских отрядах там. Кате спросила меня о моих стариках. Фонсо, занимавшийся подпольной работой в Турине и в горах, кое-что рассказал о такой работе на холмах. Ему было известно не так уж много, так как он занимался другим, но он знал и о проклятой деревне, где собралось слишком много беглецов, они стали обрабатывать поля и не думали о войне.
— Там такие же холмы, как и здесь, — сказал тогда я. — Разве можно спрятаться на холме зимой?
— Можно повсюду, — ответил он мне. — Это необходимо, чтобы разделить силы нападающих. Когда в каждом доме, в каждой деревне, на каждом холме будут свои, как чернорубашечники смогут противостоять нам?
— Каждый пойманный нами немец, — продолжил Нандо, — означает, что в Кассино сражается одним меньше.
Я с недоверием подумал о жизни там, наверху. Что и там стреляют, устраивают засады, что дома горят и люди умирают, все это показалось мне невероятным, нелепым.
— Интересно, — вступила жена Нандо, — скажут ли вам спасибо англичане.
— Отстань, — сказал Фонсо. — Мы сражаемся не для англичан.
В комнате пахло дымом и вином. Кате закурила сигарету. Включили радио. Шум усилился, в тепле было хорошо; прижавшись к печке, мы слушали голоса. На минутку я вышел во двор вместе с Дино, и пока он пристраивался в темноте, я на мгновение затерялся в звездах, в бездонности неба. Те же звезды светили, когда я был мальчиком, те же звезды мерцали над городом и над траншеями, над мертвыми и над живыми. Был ли на этом холме хоть один закуток, один двор, где царил бы покой, где хотя бы этой ночью без страха смотрели на звезды? Из дверей доносился гомон ужина, и я подумал, что под нашими ногами спрятана смерть. Потом меня позвал Дино, мы вернулись домой, и нас обхватило тепло. Девушки начали петь.
На следующий день я спустился в Турин. Я дошел до школы и нашел там Феллини, который нахлобучил на глаза берет. Мы поболтали о празднике, потом он сказал: «Для кого-то Рождество было плохим».
Феллини проговорил это с наглой улыбкой. Я ждал продолжения и дождался.
— Вы не знаете о Кастелли? Его выгнали из школы и посадили.
XV
Год закончился без снега; когда занятия возобновились, коллеги вели разговоры только о Кастелли. «Хорошо, что хотя бы не холодно, — говорили они. — Но если правда, что у него начался диабет, он протянет ноги. Но что мы можем сделать для него? Ничего, — шептались мы, — ничего. Круг подозреваемых может расшириться». Приунывший и озлобленный Лучини помалкивал. Когда я подходил к подъезду школы, то каждый раз ожидал увидеть там машину, немцев, военных. «За всеми нами следят, — сказал кто-то, — за ребятами, за домами. Ну и дела! Нас схватят как заложников».
Старый Доменико говорил: «Мы дошли до того, что если кому-то плохо, то и ложиться нельзя».
— Профессор, остерегайтесь, — выкрикивали самые бойкие ребята.
В эти дни я почти жалел директора школы. Он беспокойно вздыхал и вздрагивал при каждом телефонном звонке. Было ясно, что Кастелли, поговорив с главным инспектором, сам накинул себе на шею веревку. Его дряблая и печальная физиономия ни у кого не вызывала жалости. Он сам этого хотел. Впрочем, если подумать, он, одинокий и упрямый, уже и раньше жил, как в клетке. Но мы все так жили, окруженные стенами, в постоянном страхе, чего-то ожидая, и каждый шаг, каждый слух, каждый неожиданный поступок хватали нас за горло. «У Сильвио Пеллико, по крайней мере, — однажды, усмехнувшись, сказал директор, — хватило ума самому пойти в тюрьму и не втягивать в неприятности никого из своих коллег».