- Ну вот, и тут оказывается, что ты продал мне гораздо больше, чем я купил, - пробормотал Трудны в телефонную трубку.
По-видимому, с Яношем в Берлине случилась какая-то весьма приятная неожиданность, потому что он был в прекрасном настроении.
- Это, приятель, называется свободным рынком.
- И ты не в состоянии этого объяснить, правда?
- Ну, Герман, дорогой мой, в этом деле я всего лишь посредник. Впрочем, точно так же, как и ты.
- В таком случае, ты мог бы, по крайней мере, найти для меня предыдущих жильцов этого дома.
- Ха, ну у тебя и желаньица. На что они тебе?
Трудны попытался подойти с другого боку:
- Сейчас я тебе кое-что скажу, Янош, - начал он, вздохнув, откидываясь на своем стуле и тупо глядя в потолок: - Войди в мое положение. Только-только въехал в этот дом. Округа безлюдная, ни единой живой души, вы же всех вывезли. И тут на тебе - на чердаке труп. Жена мне долдонит, что их наверняка там больше. Понимаешь, будто мы живем под кладбищем. Согласись, не самая приятная ситуация.
Штандартенфюрер расхохотался так, что в трубке что-то начало петь.
- Парень, да это же проще пареной репы: тебе попался дом с привидениями! - И снова смех. - Не чувствуешь дрожи в коленках? Да такой лафы ни за какие деньги не купишь!
- Ты что, снова влюбился?
Разговор закончился взаимным обменом анекдотами на тему вампиров, белых дам, гремящих железками на стенах замков, оборотней, крадущих детей и затаскивающих их в пустые дома, а также - относительно сатанинских обрядов еврейских каббалистов.
Было уже поздно отправляться к давно уже не проведываемым знакомым времен молодости; поэтому Ян Герман вернулся домой. Успел он как раз к моменту отъезда повозки, доставившей запас угля для печки. Конрад с Казиком, что трудился с Горбуном, перекидывали его в подвал через открытое окошко. Работали они споро, захватывая лопатами угловатые куски мрака с ослепительно белого в свете наддверной лампы и толстого ковра снега. Трудны помахал Золотому Деду, который съежился на козлах удалявшейся повозки, так закутавшись в различные старые шубейки и шерстяные платки, что на морозе торчал только громадный, красный носище да седые кустистые брови. Ян Герман пообещал Конраду прислать им кого-нибудь для помощи, чтобы успеть с работой до комендантского часа, ибо совершенно глупо было оставлять на ночь уголь без присмотра - этот минерал отличается, особенно зимой, совершенно необъяснимой тенденцией к незаметной дематериализации.
В доме, как только прошел краткий период насморка, в ноздри Трудного ворвался резкий запах свежей краски. Ремонт дома вступил в конечную стадию. Ян Герман разумно предполагал завершение восстановительных работ еще перед Сочельником; в январе придет очередь всяких поправок, доделок и дополнений; фасадом можно будет заняться летом, а то и еще позднее - внешние признаки благосостояния были ему ни к чему. Говоря по сути, показывать он собирался нечто совершенно противоположное.
В гостиной, опережая события на несколько дней, Лея и Кристиан, наряжали елку; чтобы они могли достать до верхушки, дедушка вытащил для них из чулана лестницу. Сам он сидел в кресле, с не зажженной трубкой в руках и дирижировал внуками, которые не обращали на его указания ни малейшего внимания, поглощенные очередной сварой на только одним им понятную тему. Никто из них даже и не заметил заглянувшего в двери Яна Германа. В кухне, правда, его заметили, но тут же и прогнали; жена и мать были совершенно солидарны по вопросу его абсолютной непригодности для каких-либо домашних дел. Тогда Трудны пошел к себе в кабинет, пронеся под полой бутылку, на одну четверть наполненную старым ромом.
Трудны сидел в глубоком черном кожаном кресле, подаренном Яношем в сорок первый день рождения, нюхал краску, пил ром и размышлял. Сегодня, хочешь не хочешь, он проходил мимо лестницы в холле раз десять: ведь это место было центром, основной осью дома. И всякий раз взгляд невольно убегал в сторону, на куб воздуха перед расстрелянной стенкой. Один раз он даже вошел в этот фрагмент пространства и несколько секунд неподвижно постоял в нем, и его грудная клетка в этот момент занимала то же самое положение, что и не имеющее права на существование мегасердце. Он считал, что таким образом преодолеет страх, только ничего не вышло. Все не так просто.
Ему вообще даже не пришло в голову сомневаться в достоверности свидетельств собственных чувств, он не представлял, будто мог пасть жертвой некоей галлюцинации, будто попросту стал жертвой видений и иллюзий, будто это он все просто выдумал, внушил или же, в конце концов, это был акт самогипноза; о такого рода возможностях он сам был прекрасно информирован, будучи читателем довоенных газет, обожающих копаться в мрачных глубинах всяческих спиритуализмов, метампсихозов, духовных опытов или психического магнетизма. Жестокая реальность этого мегасердца, резкая, твердая, оглушающая материальность этого предмета - если только можно было назвать его предметом - исключала подобные предположения. Событие это не имело ничего общего со сном. И по сути своей являлось даже его отрицанием.
Он прекрасно мог представить Седого, выходящего ночью в сортир и замечающего мегасердце. Седой отступает в открытые двери, вынимает из чемодана пистолет, успокаивает дыхание и вновь выглядывает. Мегасердце не исчезает. Что тогда делает Седой? Поднимает пушку и начинает стрелять? Нет, без причины он бы делать этого не стал, там должно было произойти что-то еще. Что же? Или это сердце... на него бросилось?
Мысли Трудного перешли на другую колею, хотя и параллельную с предыдущей. Сейчас, post factum, он смог отыскать в воспоминаниях последних дней массу событий, которые в свое время казались ему совершенно незначительными и не стоящими внимания, скорее всего, большую их часть он попросту забыл или даже не собирался запоминать. Например, мать, Анастасия Трудная из рода Конецпольских, в девичестве Старовейская, по природе своей и воспитанию - дама, а по необходимости - домашняя хозяйка, женщина с врожденной, что правда, то правда, склонностью к преувеличениям, но, несомненно, одаренная крепкими нервами, не раз и не два, явно взволнованная, провозглашала замечания типа: "Говорю вам, в этом доме есть привидения", "Чья-то невидимая рука передвигает мои вещи, когда я не смотрю", "Я просто чувствую их присутствие", а еще: "Этот дом живой; он живет, дышит, мыслит". Или же эти необъяснимые неточности в размерах. Или, взять, совершенно непонятое отсутствие высыхания трупа девочки с чердака; он не говорил об этом жене, да и зачем, только вот врач был немало удивлен трупным запахом, исходящим от останков. "Ведь они давно уже должны были иссохнуть и вообще... не пахнуть", - заявил он. Имелось в виду время, в течение которого тело после смерти оставалось в помещении с определенной влажностью и температурой. Запах свидетельствовал о кончине, произошедшей буквально пару-тройку недель назад, в то время как само состояние тела заставляло предполагать период разложения раз в пять-шесть больший. Трудны спросил, как такое могло случиться. Врач пожал плечами. "Все возможно, ответил он, - это только вопрос невероятности. Если бы кто-то держал тело в холодильнике... или же если бы на этом чердаке все время было холодно... или же, если бы время здесь шло медленнее..." Оказалось, что перед войной врач читал те же самые газеты, что и Трудны.