12
Конь был простужен.
- Не приближайся ко мне, а то еще заразишься. Блин, ну как же осточертело...!
- А, если лечить, то проходит через неделю, если не лечить - то через семь дней.
- Тогда скажи мне, что я с этой простудой натворил, что она мучит меня уже десятый день, а?
- Просто ты заразился во второй раз.
- От кого?
- А ты что, отсюда ни ногой?
- А зачем? - Конь, засмотревшийся исподлобья на засыпанный снегом мир, громко высморкался; он жил на третьем этаже и из окна своего кабинета мог видеть приличный фрагмент пригородов. - Мороз и швабы. А здесь мне хорошо.
- В домоседа превратился.
- А ты, Янек, в кого? В предателя?
Комната была аккурат такой, какой ее Трудны и представлял перед визитом: тесная, захламленная, забитая бумажками, погруженная в хаосе разбросанных повсюду книг. Сам Конь тоже соответствовал фигуре, сложившейся в воображении Трудного: худой, сгорбившийся, с действительно лошадиной челюстью. Разве что немного полысел. Голос у него охрип, может от болезни, а может и от слишком большого числа опорожненных стаканов фруктово-дрожжевого дистиллята.
- Что, слыхал?
- Я редко выхожу, но кое-что слышу. О тебе говорят. И в этих разговорах ты вовсе даже и не Рейтан.
- А кто же?
- И даже не Валленрод.
- Знаешь что, отъебись-ка.
Трудны сидел на хромоногом стуле, втиснутом между не закрывающимся шкафом и пирамидой из четырех чемоданов различных размеров, поставленных так, что больший лежал на меньшем; он глядел на Коня, прохаживающегося за рабочим столом, изготовленным из чайного столика, и видел уже не своего сослуживца, а практически чуждого человека. Несмотря на совершенно небольшие изменения во внешнем виде. Несмотря на деланную беззаботность разговора. Он чувствовал себя здесь паршиво. Конь глядел на него как бы сверху, говорил как бы сверху - и трудно было сказать, испытывает ли он к Трудному симпатию, либо вообще ненавидит.
- Я сюда пришел, чтобы спросить совета.
- Совета? Совета! Это же по какому такому делу?
- Ты веришь в духов?
- К чему такие аллюзии?
- А ни к чему. Просто спрашиваю.
- Нет, не верю.
- Это хорошо. Я тоже не верю. Но я видел их и слышал.
- Ха.
Конь наконец-то прервал свои перипатетические упражнения и присел перед столом на поставленной вверх ногами корзине для мусора. Трудны отвел взгляд, опустил веки, заслонил лицо рукой. У него болела голова. Сегодня было двадцать шестое, два часа дня, серость под серым небом; через пару часов в его доме появится штандартенфюрер СС Петер фон Фаулнис. Ян Герман уже пережил весьма неприятную, очень печальную беседу с женой и ссору с практически всей объединившейся семейкой. В конце концов, ему как-то удалось выгнать всех на второй день праздников к Старовейским, только пришлось заплатить за это очень высокую цену.
- Вот скажи мне, Конь, что это такое, - сказал он, не отнимая руки от лица, и рассказал обо всем, не упоминая, единственно, про фон Фаулниса.
Конь молчал, молчал, молчал, затем начал хихикать.
- Мужик, но ведь это же нокаут! Меня будто газовой трубой по кумполу кто трахнул. Всего ожидал, но такого... - он покачал головой.
- А я, думаешь, как... был приготовлен? Меня чуть кондрашка не хватила, когда я увидал это мегасердце.
- Так ты это все серьезно...?
- Конь!
- Ну ладно, ладно. Только погоди, а от меня ты чего, собственно, хочешь? Я духами не занимаюсь.
- То-то и оно. Просто объясни. Ты же материалист.
- Ну что же. - Конь почесал себя по небритой челюсти. Способ, которым он праздновал Рождество, если вообще его праздновал, обычным никак назвать нельзя было: физиономия помятая, одежда самая гадкая, в доме хлев, и белогорячечная муть в глазах; нет, не пел он колядок над заливным карпом, не украшал елочку конфетами. Не было у него елочки; он заявлял, что это вульгарный, сельской обычай. Он был старым холостяком, лишенным удовольствия иметь близких родственников, и это объясняло многое, но, все-таки, не все. - Ну что же. Самое простое - это с секретным помещением и книжками. Эти Абрамы скорее всего должны были прятать у себя какого-то еврея.
- Какой смысл прятать еврея у евреев?
- Ну, если до этого его никто не желал принимать, а перед тем его уже разыскивали по каким-то причинам, не связанным с национальностью...
- Слишком много "если бы" да "кабы".
- А что еще я могу делать? - Конь пожал плечами. - Так что с комнатой и книжками, это самое простое...
- Погоди, а двукратное перемещение мусора на чердаке?
- Ты пыль проверил?
- Чего?
- Ты проверил после того второго перетаскивания, нарушен ли был слой пыли? Ты сам говорил, что ее там на палец толщиной.
- Нет, не проверял. А что?
- Тогда пока что я стою за сомнабулическими видениями.
- Видения! Этой старинной книжкой я мог бы слона прибить, если только хорошенько размахнуться. Тоже мне, видения!
- Спокойно! Просто я применяю принцип бритвы Оккама. А ошибки в измерениях могу объяснить, скорее, эластичностью измерительных приспособлений.
- Различные люди измеряли различными метрами. Это абсурд.
- Естественно. Тем не менее, мы ведь безустанно обращаемся в сфере абсурда. А такой абсурд, все-таки, намного меньше чем абсурд, связанный с дышащим домом.
- Дышащим...?
- Фазовые изменения кубатуры помещений в большую и меньшую стороны. Конь выпрямился, отвел руки от груди, после чего набрал полную грудь воздуха, а потом его выпустил. - Смотри на грудную клетку. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Так и дом.
- Ну а то, что я вижу вот на этой полке, это Эдгар Аллан По или же, все-таки "Элементы" Эвклида?
- Да что ты, Янек, я всего лишь делаю гипотезы. Только, один черт, все это чушь собачья, так какая тебе разница? Ну а это, по крайней мере, красивая гипотеза, правда? Дышащий дом. Сам ведь признайся.
- А я думал, что ты все над уравнениями сидишь.
- А как же еще. Сижу возле этого вот окна дни напролет и перекладываю в голове взятые блоками уравнения, словно кубики. И пишу, калякаю, порчу тонны бумаги. Только все это ни к чему не пригодно. Новые качества достигаются только путем вхождения в запретную оригинальность; всякая истина поначалу бывает ложью, все начинается с ереси; границы невозможного являются функцией времени; Гудериан со своим металлоломом на гусеницах въехал бы в Карфаген словно бог войны, бензин был бы молоком Кибелы, пушечный ствол фаллосом титана, ave panzerfaust. Что? Ты думаешь, это я брежу совершенно не к месту и не по теме? А огни святого Эльма? Может ты еще не забыл тот год, когда они покинули сферу сверхъестественных явлений?
- Выходит, все это какая-то аллюзия?
- Самая обыкновенная. Шепот - это самовнушение. Мегасердце объяснить не могу, не погружаясь в сомнительного качества псевдопсихологию, то же самое относится и к дырявой стене. А уж отсутствующие дети из пересылки СС наверняка найдутся. И могу поспорить, что это именно они обработали тех двух стражников.
- Дети? Дети!?
- Сколько их там было: тридцать, сорок? У тебя ведь и свои есть, правда? Так какого черта глупости спрашиваешь? Нет более жестокой армии, чем составленной из детей. Они еще не обучены. Даже те придурки с головами-черепушками из Ницше. Даже они бесчеловечны только лишь из за отрицания инстинктов собственной человечности. А ребенок сделает самую чудовищную вещь, какую только сможешь себе представить, и радостно, чистосердечно рассмеется, по детски счастливо, потому как, то ли выковыривая глаз у трупа, то ли играясь мячиком, он не делает никаких иных деяний помимо нескольких движений собственных ручонок; он не творит добра, равно как и не творит зла. Никто иной не достигнет подобной естественности свободного и самостоятельного проявления воли. Ребенок - вот кто воистину, абсолютно свободное существо. Мы же, старцы, смотрим и думаем: чудовище. И вправду, нет ничего более страшного, чем абсолютная свобода.
- Значит, ты от меня отбояриваешься, - подвел черту Трудны под умствованиями Коня.
- Да, - с облегчением вздохнул тот. - Извини.
- Это ты меня извини. Не нужно было мне... Ну ладно, бери вот, выпей еще... Бог рождается, ночь становится меньше, и даже у бесконечного имеются границы. Вроде как математика. А вот я был на рождественской службе. Вот это, скажу, метафизика. Не ходил? Сам виноват. Этой атмосферы не подделать. Хотя, самая средина ночи... Вот если бы там и тогда увидал мегасердце, если бы услыхал шепот умерших... честное слово, я бы и глазом не моргнул. Много миров на этом свете.