13
А было это так:
- Вы должны выехать отсюда, - сказал он Виоле.
- Что?
- Двадцать шестого вечером дом должен быть пустым. И я хочу, чтобы ты меня в этом поддержала.
Она глянула ему прямо в глаза. Трудны не отвел взгляда, даже не мигнул.
- Янек...
- Прошу тебя.
- Но что...
- Прошу.
Виола поняла, сжала губы.
- Хорошо.
Вот это и было его залогом. Все эти годы с трудом завоевываемого доверия, уважения - все это на одной чашке весов против одного дня. Потому что просить это он еще имел право, но больше - ничего. Вот чего стоит моя семейная жизнь горько жаловался Ян Герман про себя, возвращаясь на машине от Коня. Вот сколько оно стоит. Только тут он был не прав. Этого не было мало. По сути своей, вопреки внешности, это очень много. Ведь сам он разве осмелился бы на столь абсолютное отрицание памяти прошлых дней, если бы речь шла о Виолетте? Разве этот чертов день не мог уравновесить его привязанность к ней? Все это вопросы крайне сложные, ибо совершенно неразрешимые вне субъективного рассмотрения сути событий; и их невозможно измерить одной универсальной меркой, поскольку не существует общего для всех знаменателя мыслей. И действительно, Трудны сомневался, способен ли кто-либо понять эту его горечь. Скорее всего, ее приняли бы за проявление гордыни, доказательство излишне высокого мнения о себе.
Трудны остановил машину перед собственным домом и вышел. Снег не падал. Уже темнело, и по причине отсутствия уличных фонарей в округе толстый ковер белизны начал приобретать оттенок грязной золы. Направляясь к двери, Трудны начал снимать перчатки. Холодно, пальцы тут же сделались непослушными. Правая перчатка упала на землю, когда он вытаскивал ключи. Трудны нагнулся, и пуля прошла над головой.
При звуке выстрела в воздух поднялись стаи черных ворон. Трудны упал пластом на тротуар, словно сваленный одним ударом топора ствол дерева. Он даже не пытался амортизировать своего падения - просто упал. В пульсирующей крови, в мыслях, в горячем дыхании и поте под толстым пальто циркулировал один только страх. Кто-то желает меня убить. Это ужасное чувство.
Трудны перекатился вправо, попадая в мертвую зону для стрелка, образованную темной массой припаркованного автомобиля и растущим поблизости, на самой границе мостовой и тротуара голым, но могучим дубом. Он слышал звук промчавшейся пули и сейчас вспомнил его. Практически не поднимая головы, Ян Герман поглядел на серый фасад дома. Новая дыра, искривленная слеза отбитой штукатурки: справа от двери. Значит он находится где-то слева, в глубине улицы, - подумал Трудны, считая собственное дыхание. Счастливым для Трудного числом всегда была семерка. Так что на "семь" он подтянул ноги, развернулся и подскочил к дверям машины, присев за ними, согнувшись так, чтобы через окна автомобиля нельзя было бы увидеть никакой части его тела.
И что теперь? Ему вспомнилась его собственная война. Очень трудно попасть в лежащего, потому что в перспективе взгляда человека стоящего, он является целью с очень небольшими размерами; разве что целящийся стоит на каком-нибудь возвышении, которое и меняет угол. Но здесь подобных возвышений нет. Но есть дома. Убийца мог бы зайти в какой-нибудь из них. Притаившийся, невидимый... Зато расстояние... Следовательно, нужно было бы применять длинноствольное оружие. А это уже идиотизм. Следовательно... На второе "семь" Трудны быстро глянул через окошки собственной машины. Никого. Пенкна пуста по всей своей длине. Ни единой живой души. На третье "семь" он выглянул снова, поочередно осматривая окна покинутых домов: ни малейшего движения. На четвертое "семь" он промчался к двери, как можно быстрее открыл ее и скользнул вовнутрь. Только никто уже в него не стрелял. Удалось! Выжил!
На пятое "семь" Трудны пошел по дому, проверяя каждое помещение, разыскивая таящихся в тени убийц. Потом переоделся; вытащил люгер и сунул его за ремень, под пуловер. Выглянул через зарешеченное окно: Тишина. Зима. Ночь. Перед его глазами встал фон Фаулнис, и Трудны опять сунул пистолет в тайник. Затем пригляделся к пустоте, оставшейся от мегасердца, к стенке за нею, реальной вне всяческих сомнений; в кабинете послушал тишину и шумы собственного организма; проверил пыль на чердаке: ее не было на той части лома, которая должна была перемещаться, чтобы устроить для него ночью проход к двери укрытия таинственного еврея.
Чудовище редчайшей красоты, которое невозможно увидать, пока не наступят сумерки; но даже и тогда это могут сделать лишь те, кому известно его имя - чудище шло за Трудным шаг в шаг, когда он нервно бродил по дому. Оно распростирало свои крылья над ним и вокруг него, словно те андрогенные ангелы-хранители с дешевых картинок, которые вешают над детскими кроватками; ангелы, что охраняют своих подопечных перед любым, даже самым малейшим несчастьем, которое может случиться с детьми на долгой и извилистой жизненной тропе, убирающие ядовитые ягоды из под их ручонок и исправляющие дырявые мостки у них на пути. Чудовище тоже ангел, и тоже хранит Трудного перед фальшивым шагом. Оно следит, чтобы он не сошел с тропинки, на которую вступил. Любовно оплетает Яна Германа сетью выпирающих во все стороны возможностей искушений и лени. Трудны подсознательно осознает его существование: он уже предупредил жену. Только он считает, что окажется сильнее чудовища. И кроме того, оно такое красивое... Конь бы сказал ему, Конь знает: никто ведь до сих пор еще не сошел с ума вопреки собственному откровенному желанию.
?????
Штандартенфюрер Петер фон Фаулнис прибыл на Пенкную на мерседесе с регистрацией городской комендатуры. Вместе с машиной ему явно выделили шофера, а также низенького ефрейтора с разбойничьей харей, с перевешенным через плечо шмайсером. Сам фон Фаулнис был в гражданском, чем застал врасплох Яна Германа, который, несмотря на мороз, вышел навстречу; только лишь сделав пару шагов, Трудны вспомнил о прячущемся где-то в округе снайпере - только снайпер, скорее всего, давным-давно улетучился.
- Герр штандартенфюрер...
- В дом, в дом!
Шофер остался в машине; зато коротышка ефрейтор поспешил за эсэсовцем, грубо волоча за шарфик какого-то худого типа, закутанного в старое, с множеством заплат пальто. После того, как двери были закрыты, они расположились следующим образом: Трудны с фон Фаулнисом сразу же направились в кабинет, ефрейтор - в стойке охранника - в прихожей у входа, а робкий худой тип нерешительно остановился у порога комнаты.
У Яна Германа была приготовлена сливовица, но штандартенфюрер отказался, так что и сам Трудны не стал себе наливать. Немец снял пальто, бросил его на стол и расселся в кресле.
Он потер руки, очень ухоженные, с длинными пальцами; жест этот выглядел довольно странно.
- Так как оно! - воскликнул фон Фаулнис, на удивление возбужденный чем-то. - Все прекрасно!
Трудны подозрительно глянул на него. Он остановился в углу, за столом, между прикрытым окном и достигающим потолка книжным шкафом, откуда мог присматриваться к эсэсовцу, находясь в относительной безопасности по отношению к неожиданным взглядам гостя.
Фон Фаулнис аристократическим жестом указал на пожилого мужчину бессильно опирающегося на дверную коробку.
- А подойдите-ка, профессор. Подойдите, подойдите.
Тот сделал несколько робких шажков; кривой воротник его пальто распахнулся, открывая неумело нашитую звезду Давида.
Фон Фаулнис жестом подбородка указал его Трудному.
- Это наш эксперт по идиш. Я быстренько пригнал сюда, воспользовавшись местными средствами. Профессор Розенберг. Профессор истории, только это не имеет ни малейшего значения, поскольку он в совершенстве знает как идиш, так и немецкий. Ведь правда, профессор?
- Ja.
- Ну так что, пан Трудны, беремся за работу.
- Я уже говорил вам, герр штандартенфюрер, - отозвался Ян Герман, что не могу дать никакой гарантии. Вот так, по желанию...
- Вот именно так, по желанию!
Этот фон Фаулнис совершенно отличался от того, что был в "Ройяле". И не обязательно полнейшая противоположность того; скорее, на его тело пала тень души штандартенфюрера от света, направленного под другим углом.
Эсэсовец вынул из внутреннего кармана пиджака небольшую, оправленную в кожу книжечку. Быстро пролистав ее, он задержался на одной из страничек. После этого он поднял взгляд на переступавшего с ноги на ногу Розенберга.