— Сколько раз предупреждали меня, что со своей доверчивостью я попаду на удочку мошенников и лишусь всех денег! Но в итоге мне довелось оказаться в лапах правоохранителей и лишиться свободы! — с горькой иронией говаривал Маурисио Рахой, расплываясь в дружелюбной улыбке.
Вообще для обреченного провести долгие годы в заключении он выказывал завидный и даже какой-то неоправданный оптимизм, часто вслух размышляя о жизни на воле после неизбежного скорого краха диктатуры.
В противоположность ему сосед по койке слева, как казалось, смирился со своей печальной участью, о чем свидетельствовала его всегдашняя невозмутимость. Примерно через неделю после госпереворота крупная международная телекомпания получила разрешение провести уличный опрос жителей столицы на предмет отношения к новой власти. Главари военной клики были уверены, что посеянные семена страха уже проросли, а потому ни один нормальный человек ради элементарного самосохранения не станет на камеру выражать недовольство установленными в стране порядками. Их расчет в целом оправдался — основная масса опрошенных положительно оценивала произошедшие изменения и смотрела в будущее со сдержанным оптимизмом, некоторые затруднялись ответить или попросту отказывались разговаривать. Только пятидесятилетний рантье Фернандо Флорес оказался единственным из сотни опрошенных, кто назвал генеральский путч черным днем в истории страны, ведущим к катастрофе. После выхода репортажа с уличным опросом на телеэкраны ряда зарубежных стран, бесстрашного рантье быстренько отыскали и убедительно попросили публично взять свои слова обратно в эфире вечерней информационной передачи. Для большей убедительности раскаяния ему следовало признаться в частом злоупотреблении спиртными напитками, под воздействием которых он якобы находился в день опроса и потому нес жуткую ахинею.
— Я практически уже согласился, испугавшись не столько за себя, сколько за сына, на отчисление которого из университета они как бы между прочим намекали, — делился Флорес своей историей с прозаиком, сохраняя философское спокойствие. — Однако самодовольные морды спецслужбистских дармоедов, еще недавно тихо сидевших под корягой, а сегодня обнаглевших от свалившейся им в руки власти над людьми, вдруг взбесили меня настолько, что я в самых крепких выражениях высказал им в лицо все то, о чем другие предпочитают помалкивать. В итоге меня сначала упекли в переполненный изолятор, где лежать на койке приходилось по очереди, а спустя несколько дней перевезли сюда.
— Жалеешь теперь о своей вспышке? — поинтересовался Паскаль, выслушав рассказ соседа.
— Сложный вопрос… Но все же нет, не жалею, — задумавшись, произнес Флорес. — С одной стороны, конечно, безумно переживаю за сына, которому из-за меня приходиться страдать. Но с другой — никому не пожелаешь быть отпрыском запуганного папаши, трусливо лепечущего прилюдные извинения за правдивые слова. Тем более он у меня настоящий кремень, поэтому с любыми временными трудностями обязательно справится!
Хотя слоняться по амбару запрещалось, прозаик постепенно узнал истории прочих его обитателей, среди которых, к его изумлению, оказался даже сельский священник, критиковавший страусиную позицию кардинала с епископами и благословлявший тех, кого власти считали террористами. Все услышанное ложилось в становившийся все более исписанным дневник, делая заметки похожими на увлекательные, но невеселые рассказы с открытым финалом. Когда в тетради оставалось только два чистых листка, на тоскующего по возлюбленной Паскаля вдруг сошло поэтическое вдохновение, вылившееся в печальную элегию, проникнутую воспоминаниями о счастливых днях и грустью вынужденной разлуки с любимой. Поразительно, но ему практически не мешали звучащие из динамиков весь световой день бравурные речи генералов, министров Правительства национального оздоровления и восторженные реплики подобострастных комментаторов из их информационно-пропагандистской обслуги, хотя поначалу казалось, что не только вести дневник, но даже попросту оставаться в адекватном состоянии будет трудно.