В Париже все было иначе. В те редкие разы, когда мои родители принимали гостей, они заранее составляли план рассадки. Гости терпеливо и тихо ждали, пока хозяин распределит места. И напитки никогда не подавались, пока все без исключения гости не приедут. Мама всегда жаловалась на то, как неприлично опаздывать и заставлять всех ждать целый час, чтобы выпить. Как бы то ни было, война положила конец таким обедам.
Здесь же как будто не было никаких правил. Женщины свободно разговаривали со мной, не стеснялись смеяться. Мужчины подшучивали – говорили, что мой акцент звучит сексуально. Я была очарована, а Жан-Люк и подавно. Он влюбился в Америку с самого первого дня. Даже если он когда-то и скучал по дому, то никогда не говорил об этом. Ему все казалось чудесным и удивительным: изобилие еды, приветливость людей, легкость, с которой можно было купить все что угодно.
– Это американская мечта, – все время повторял он. – Мы должны научиться идеально говорить по-английски. Самюэлю будет легко, английский будет его первым языком, он сможет помочь нам.
Вскоре Самюэль стал Сэмом, Жан-Люк – Джоном, а меня стали называть Чарли. Мы стали американскими версиями себя. Жан-Люк говорил: это значит, что нас приняли и в знак благодарности за такой теплый прием мы должны прекратить говорить на французском. Он считал, иначе покажется, будто мы не хотим стать частью этого общества. Поэтому мы говорили только на английском, даже между собой. Конечно, я понимала его, хотя меня сильно огорчала невозможность петь Сэму колыбельные, которая моя мама пела мне. Это еще больше отдаляло меня от моей семьи, моей культуры, это поменяло наш способ общения, наш способ существования. Я все еще любила Жан-Люка всем сердцем, но все было иначе. Он больше не шептал мне mon coeur, mon ange, mon trésor. Теперь это было «дорогая», «милая» или и того хуже – «детка».
На пустой игровой площадке раздается звонок. Он прерывает мои мысли. Дети толпой выбегают на улицу, с шумом разыскивая своих матерей. Сэма очень легко узнать по его блестящим темным волосам, выделяющимся на фоне светлых голов. Его оливковая кожа и тонкие черты выдают в нем другие корни. Один сосед однажды сказал, что такие длинные ресницы потрачены впустую на мальчика. Как будто красоту вообще можно потратить впустую. Странная мысль.
Сэм смотрит по сторонам, улыбаясь, прямо как Жан-Люк. Он уже слишком большой – девять лет, чтобы мчаться мне навстречу, как раньше; сначала он заканчивает разговор с друзьями и только потом медленно подходит, изо всех сил изображая непринужденность.
Я целую его в обе щеки, прекрасно осознавая, насколько ему будет неловко, но не могу удержаться. И вообще – немного смущения время от времени только поможет сформировать его характер.
– Скажи Джимми, что он пойдет с нами, – говорю я.
– Здорово.
Он убегает, но неожиданно останавливается и возвращается назад.
– А папа уже дома?
– Еще нет.
Не сказав ни слова, он идет искать Джимми.
Когда ребята возвращаются, я достаю шоколадное печенье и делю его на две части. Джимми мигом проглатывает свою половинку.
– Дома есть еще, – говорю я.
– Ура!
Джимми бежит вперед.
– Ну же, Сэм!
Но Сэм идет рядом со мной.
Джимми убегает, исчезая за поворотом. Я кладу руку на плечо Сэма.
– Не беспокойся, скоро папа будет дома.
– Но чего хотели эти люди?
– Поговорим позже.
– Буу!
Джимми выпрыгивает на нас из-за угла.
Мое сердце уходит в пятки, я вскрикиваю.
Джимми истерично смеется.
– Простите, – выдавливает он между смешками.
Когда мое сердцебиение приходит в норму, я притворяюсь, что мне тоже смешно, чтобы снять возникшее напряжение.
Джимми берет Сэма за руку, и они убегают.
Дома я ставлю банку с печеньем на кухонный стол перед мальчиками.
– Ешьте столько, сколько хотите.
Джимми округляет глаза и улыбается до ушей.