– Успешно?
– Не очень. Димка – сильнее. Пап, почему она уехала?
Он знал, что когда-нибудь придется отвечать на этот вопрос, но так и не смог приготовиться…
– Скажи в следующий раз своему Димке: неизвестно, что он решит, если к его виску приставят пистолет.
– Пап, это не так. Я помню, как уезжала Нора. Она плакала, обнимала нас с мамой, но пистолет к ней никто не приставлял.
– Милый мой мальчик… Война – такая страшная тетка, которая держит пистолет возле виска любого человека. И никто не может сказать: выстрелит он или нет, с какой стороны прилетит пуля, и действительно ли спасение там, где ты его ищешь.
Ну, не мог он ничего поделать с собой: не верилось ему в благородство Гансов. Зина помнила, что немцы, которые в восемнадцатом году полгода простояли в Ростове, были добродушны и жалостливы. Он с такими не встречался. Он стрелял в них, они в него – какое уж тут благородство. И еще он все время помнил ту девочку-санитарку, которая спасла его, заслонив собой.
Спустя двадцать лет, в середине шестидесятых Зину вызвали в канцелярию Горкома партии. Какой-то пузатый мужик сунул ей в руки грязный, в нескольких местах разорванный конверт и буркнул:
– Это вам. Теперь можно.
У Зины хватило самообладания молча положить конверт в сумку и выйти на улицу.
4
Себе-то можно признаться, как плохо ночами. Южное небо – черное. И все вокруг темно. Сегодня почему-то даже звёзды так заняты своими делами, что не хотят заглядывать к старикам. Как хочется подойти к окну, увидеть тополя, в листве которых запутался свет уличных фонарей, включенные фары проезжающих машин, разгоняющие темноту. Размечтался… Какое, оказывается, замечательное слово: «подойти» … На бок повернуться – и то с трудом.
А Зиночка? Спит? Или тоже прислушивается к его дыханию, стараясь не разбудить случайным стоном? Как медленно ползут стрелки часов… И как хочется дожить до утра.
Нет, лучше вспоминать. Воспоминания – заглушают боль.
***
Что же было в том, первом письме, которое принесла из горкома Зина? Пожалуй, дословно уже и не помнится, хотя сто раз читано-перечитано…
Странная штука память: то, что было давно, встает яркими красочными картинками, а сравнительно недавние события – застилает туман, словно кто-то не очень знакомый рассказал Ипполиту события из его же, собственной жизни, но без особых подробностей.
Тогда он ждал Зину на улице. Смотрел на часы, считая минуты, прохаживался мимо тяжелых дубовых дверей, с трудом подавляя желание рвануть их и вбежать внутрь. Но все равно пропустил момент, когда она вышла.
Черное платье подчеркивало отлично сохранившуюся фигуру, зачесанные назад волосы открывали высокий лоб, строгие серые глаза, казалось, искали кого-то и не находили. Зина стояла на ступеньках, почему-то вытянув вперед руку с расстегнутой сумочкой. В первую секунду он даже залюбовался ею, пока не понял, что она теряет сознание и падает.
Каким-то чудом все-таки успел, подхватил. Скорая помощь приехала довольно быстро и сразу поставила диагноз: «Инсульт».
Правая рука Зины так и осталась парализованной, но вернулась память, речь. Первый вопрос был:
– Письмо?
Оно шло больше года, это письмо. Вернее, где-то лежало, ожидая команды "можно". Коротенькое, в пол-листочка: жива, замужем за бывшим американским лейтенантом, работает, двое сыновей…
Конечно, Зина спрятала письмо под подушку, читала днем и ночью; конечно, выучила наизусть, плакала, целовала…
А ему сказала:
– Дай слово, что не будешь писать о моем инсульте. У нас все хорошо. Всегда. Понимаешь?
– Но надо же как-то объяснить, почему не ты пишешь ответ.
– Напиши, что с возрастом у меня стал очень неразборчивый почерк. Пожалуйста, Ипполит, пообещай мне…
Он обещал.
И полетели в обе стороны письма. «Полетели» – громко сказано. Они где-то застревали, приходили вскрытые и неаккуратно заклеенные, иногда, с большими перерывами, сразу два или три письма. Хотя какие в них могли быть секреты… Нора присылала фотографии свои, мужа, сыновей – настоящие американцы, каждый с улыбкой в тридцать два белоснежных зуба. Звала родителей к себе, насовсем.
Но с Зиной случился второй инсульт, а Ипполит в письмах отвечал: «Спасибо, доченька. Из меня плохой садовник, но даже я знаю: старые деревья не пересаживают». Почему-то он не мог эту взрослую женщину на фотографии назвать Бельчонком.
А потом случилось то, что случилось. Застрявший с войны осколок как-то неудачно сместился. Сначала отнялись ноги, потом любое движение становилось все более и более затрудненным. Письма Норе стал писать Руслан.