Через парадную дверь в дом вбежали санитары с носилками, на которые они легко перекинули неподвижное, точно пластилиновое тело Карен. Водитель «Скорой» спросил:
– Пили?
Мы сказали, что да, водку.
– Наркотики, лекарства?
Никто, кроме меня, не знал про валиум, пришлось сказать.
– Две таблетки транквилизатора. Насколько я знаю – валиум.
– Передозировка возможна?
– Нет. Я видел, как она принимала всего две штуки.
– Траву курила?
– Нет. Понюхайте ее, если не верите.
В горло Карен вставили трубку для искусственной вентиляции легких.
– Родители?
– Они уехали в Бирч-Бэй.
– Сколько она уже не дышит?
– Точно не знаю. Несколько минут, наверное. Еще полчаса назад она была в полном сознании.
– Ты ее парень?
– Ну да.
– Поедешь с нами.
Мы пулей вылетели в гостиную, за дверь, на лужайку, понеслись к калитке. От моего дома спешно приближались мои родители, на лицах у них переливались огни мигалки «Скорой». Когда они разглядели, что на носилках не я, страха в их глазах поубавилось, но не сильно.
– Гамильтон, объясни им, что к чему, – сказал я. – Мне нужно ехать.
Мы с Карен в утробе фургона «скорой помощи» понеслись к больнице Лайонс Гейт. Сквозь заднее стекло я бросил последний взгляд на тот квартал, где выросли Карен, я, Гамильтон, Лайнус и Пэмми, и он показался мне холодным, сухим и неподвижно-спокойным – как могильный склеп.
Кошмарный оранжевый «шевроле LUV» отца Карен… дым этилированного бензина… две таблетки… аккуратно подстриженные живые изгороди…
Машина проскочила по Рэббит-лейн к Стивенс-драйв и выехала на автостраду – кратчайший путь к больнице. Откуда мне было знать тогда, что наступает совсем другое время.
4. Это все обман
Самой трудной оказалась первая неделя комы. Мы никак не могли предположить, что образ Карен, который родился в тот декабрьский вечер в ее спальне на Рэббит-лейн, так надолго останется неизменным: безжизненные руки, все более костлявые пальцы; прозрачные пластиковые бутылки капельницы, словно неправильно приготовленные обеды в термоупаковке, айсберг аппарата искусственного дыхания, его синяя, соединенная с самым ядром Земли трубка, которая своим шипением и свистом пытается передать нам зловещие угрозы рока, произнесенные на неведомом языке; всегда прямые, аккуратно расчесанные волосы с годами седеют и становятся сухими и ломкими, как не политые вовремя комнатные растения.
Мистер и миссис Мак-Нил примчались из Бирч-Бэй под утро. Правое переднее колесо их «бьюика-центуриона» ткнулось в выкрашенный в желтый цвет поребрик парковочной площадки приемного покоя. Мои родители уже были в больнице. Ну и, разумеется, я, Гамильтон, Пэмми, Венди и Лайнус – все измученные бессонной ночью и страхом. Лица у обоих Мак-Нилов были красными, как объятые пожаром здания. Тревожная новость застигла их в преизрядном подпитии, и, судя по всему, сейчас их как раз мучило похмелье, в первую очередь – головная боль. Сначала они отказались говорить с кем-либо, кроме взрослых, явно считая всех нас, друзей Карен, виноватыми в том, что с ней случилось. Взгляд покрасневших глаз миссис Мак-Нил выражал это яснее, чем любые высказанные вслух упреки. Они поговорили с моими родителями – соседями и в каком-то роде друзьями в течение уже почти двадцати лет.
Когда рассвело, доктор Менгер пригласил их четверых в палату, где находилась Карен.
– …таламус… бу-бу-бу… жидкости, мозговой ствол… ду-ду-ду… черепные нервные волокна… гипоксия, ишемическая энцефалопатия… дыхательная функция…
– Она жива?! Или она умерла? – спросила мать Карен.
– Миссис Мак-Нил, она жива.
– Она может думать?!
– Я не могу ответить на ваш вопрос. Если ничего не изменится, периоды ее сна будут сменяться бодрствованием, возможно, ей даже будет что-то сниться. Но мыслительная деятельность… Нет, не думаю.
– А если она просто заперта в неподвижном теле, как в ловушке? – спросил мистер Мак-Нил. – Что, если она… – Джордж Мак-Нил старательно подбирал слова, – если она там сейчас слышит все, что мы говорим. Что, если она кричит нам оттуда и не может сказать, что ей очень плохо?
– Уверяю вас, сэр, это не так. Прошу вас.
Лайнус тем временем фыркал и, отдуваясь, хлебал горячий шоколад, купленный в автомате. Гамильтон обозвал его скотиной, для которой нет ничего святого, на что Лайнус возразил с расстановкой: