Яльмар снова затянул все ту же песню о жемчужных воротах.
Снегопад усилился.
Полицейские осторожно приблизились. Томми Рантакюро и Фред Ульссон спрятали свои пистолеты.
— Что здесь произошло? — спросила Анна-Мария.
Но ей никто не ответил.
Яльмар держал Тинтин за ошейник и пел. Собака, тоже мокрая и грязная, лежала на снегу. Завидев Меллу и остальных, она завиляла хвостом.
— Ребекка, — сказала Анна-Мария, пытаясь вывести девушку из оцепенения. — Ребекка!
Не получив ответа, Мелла подошла ближе и ухватилась за лопату.
— Иди в дом… — начала она, но больше ничего сказать не успела.
Ребекка выхватила лопату из ее рук и ударила Анну-Марию ею по голове. После чего безвольно разжала пальцы и упала на снег.
Она очнулась на кухне избушки Яльмара. Кто-то раздел ее, завернул в плед и усадил на стул. В камине горел огонь. Ей на плечи накинули форменную полицейскую куртку, но тело все равно дрожало от холода. Ребекка прямо-таки прыгала на стуле, стуча зубами. Болело все: руки, ноги, бедра, спина. В голове будто работали мельничные жернова.
Ей поднесли чашку с горячей водой.
Свен-Эрик Стольнакке тоже сидел за кухонным столом. Он то и дело осторожно прикладывал полотенце к ее кровоточащим рукам, затылку и лицу.
— Пить, — потребовала Ребекка.
Ее мучила жажда, которую она никак не могла унять. Желудок выворачивало наизнанку, будто в надвигающемся приступе рвоты.
— Где Тинтин? — шепотом спросила она.
— Ее забрал Кристер, — ответил Стольнакке.
— С ней все хорошо?
— Все в порядке. Пей же.
В комнату вошла Анна-Мария Мелла. В одной руке она держала мобильник, а другой прижимала ко лбу снежок.
— Как дела? — спросила она.
— Лучше и быть не может, — ответил Стольнакке. — На этот раз все прошло тихо.
— Звонит Монс, — обратилась Мелла к Ребекке, протягивая ей телефон. — Будешь говорить?
Та кивнула и протянула руку. Однако не удержала мобильник и уронила его на пол. Анна-Мария подняла телефон и снова подала ей.
— Да, — прохрипела Ребекка.
— Я только хотел напомнить о себе, — сказал Монс.
— Да? — повторила Ребекка, теперь уже давясь от подступающего к горлу смеха, перешедшего затем в кашель. — Я тебя слушаю!
— Мне сказали, что ты упала в прорубь, — теперь чувствовалось, что Монс не на шутку взволнован, — что тебя течением отнесло к берегу, но все обошлось.
— Да, — снова повторила она хриплым, сорвавшимся от крика голосом. — Думаю, сейчас я ужасно выгляжу.
Монс замолчал. Потом Ребекке послышалось, будто он плачет.
— Приезжай, — сейчас она почти умоляла его, — приезжай, любимый, и обними меня.
— Я еду, — хрипло ответил Монс и прокашлялся. — Сейчас я в такси на пути в Арланду[53].
Она завершила разговор.
— Нам пора, — сказала Анна-Мария Свену-Эрику. — Надо отвезти запись с признанием Яльмара Крекула.
— Где он? — спросила Ребекка.
— Сидит на крыльце, — ответила Мелла. — Мы решили дать ему отдохнуть.
— Подождите-ка…
Ребекка опустилась на пол и осторожно встала на четвереньки. Малейшее движение причиняло ей боль. Откинув в сторону тряпичный коврик и лежавший под ним кусок линолеума, Ребекка приподняла доску в полу и достала из-под нее пакет с книгами и аттестатом зрелости Крекула.
— Что это? — удивилась Анна-Мария.
Но Ребекка не отвечала. Она взяла пакет и побрела из комнаты.
Свен-Эрик многозначительно посмотрел на Меллу. «Оставь ее», — говорил его взгляд.
Ребекка вышла на крыльцо к Яльмару. Фред Ульссон и Томми Рантакюро стояли рядом. Девушка положила пакет на колени Крекула.
— Спасибо, — кивнул он.
И тут же подумал о том, что вот уже много лет не произносил этого слова.
— Спасибо, — повторил Яльмар. — Мне очень приятно.
Он похлопал ладонью по клеенке, в которую были обернуты книги.
Ребекка снова вернулась в дом. Томми Рантакюро осторожно взял ее под локоть.
Анни заснула в гостиной на своем лучшем диване, больше похожем на набитый кожаный мешок — собственно, не особенно красивый, к тому же слишком большой для этой комнаты. На его спинке висели вязаные белые салфетки, не исключено, что на случай, если на него усядется кто-нибудь с грязными волосами.
Я устраиваюсь в кресле и гляжу на нее. Мы редко заходили в эту комнату, обычно разговаривали на кухне. Поэтому мне непривычно. Когда я была жива, телевизор стоял в маленькой гостиной на втором этаже. А этот большой зал использовали в особо торжественных случаях: когда крестили или поминали кого-нибудь. И если в гости заходил пастор, его угощали кофе именно здесь, наливая в тонкую фарфоровую чашку.