Я подумал о женщине, которая, бывало, пела тихо и сладостно в сумерках в Уэйноке и у камина в доме пастора. Наконец все шумы затихли, костры погасли, и деревня заснула под небесами, которые нынче, как видно, были довольно слепы и глухи.
Глава XXXI, в которой Нантокуас приходит нам на помощь
Тот, кто был солдатом и искал приключений в чужих дальних странах, наверняка встречался со смертью много раз и видел ее во многих обличьях. Я хорошо изучил ее грозный лик и не очень его боялся. И за уродливой маской, которую я видел пред собою сегодня, меня в конце концов ожидала все та же старая знакомая. Я не был малым ребенком, который хнычет, внезапно оказавшись в темной комнате, и мне не пристало жаловаться на занавес, который непреклонная рука опустит между мною и жизнью, которой я жил. Смерть не страшила меня, но когда я думал о той, которую должен был навеки покинуть, мне начинало казаться, что я сойду с ума. Если бы вся эта история приключилась со мною год назад, я бы спокойно проспал всю ночь до утра – но теперь, теперь…
Я лежал, привязанный к бревну перед открытой дверью, и, глядя в дверной проем, видел сосны, качающиеся под ночным ветром, и мерцание реки под звездами, а еще я видел ее, видел так же ясно, как будто она стояла под деревьями, освещенная полуденным солнцем. То она была Джослин Перси, которую я знал в Уэйноке, то в доме пастора, то в швыряемой бурей лодке, то на пиратском корабле, то в тюрьме Джеймстауна. Одна моя рука была свободна; я достал из-за пазухи камзола маленький лиловый цветок и прижал его к лицу. Цветок совсем уже увял, и жгучие слезы не могли вернуть его к жизни.
Ее лицо, то веселое, то дерзкое, то бледное и измученное, снова сменило выражение, и теперь я видел ее перед собой такой, какой она была в джеймстаунской тюрьме, когда прильнула к моей груди и посмотрела на меня глазами, блестящими от любви и непролитых слез горя.
На земле Виргинии была весна, и вскоре придет лето, но не для нас. Я протянул руку к жене, которая была далеко-далеко, и сердце мое сжалось от отчаяния. Она была мне женой меньше года, и только на днях я узнал, что она меня любит.
Через какое-то время острота моих мук притупилась, и я продолжал лежать, подавленный и лишенный всякой надежды, думая о пустяках и считая звезды между верхушками сосен.
Медленно миновал еще один час, и мужество вернулось ко мне. Я подумал о Диконе, который оказался в этой переделке из-за меня, и спросил, как он. Он ответил мне с противоположной стороны вигвама, но едва первые слова слетели с его уст, в вигвам ворвался охранник и приказал нам замолчать. Дикон выругался, и дикарь ударил его. Услыхав, как он снова зашевелился, я спросил, сильно ли его поранили. Он ответил отрицательно, и больше мы с ним не говорили.
Теперь пространство перед вигвамом заливал ясный свет луны. Ночь клонилась к концу, мы уже могли ощущать в воздухе приближение утра – оно придет совсем скоро. Зная, как быстро оно близится и что принесут нам первые лучи зари, я постарался собрать все свое мужество, рожденное твердым духом христианина, а не суетной гордыней язычника.
При первых серых проблесках рассвета деревня внезапно проснулась, будто от побудки боевого горна. Из длинных общих вигвамов высыпали мужчины, женщины и дети, вспыхнули, разгоняя туман, многочисленные костры, и все селение наполнилось гамом человеческих голосов.
Женщины спешно принялись готовить и начали приносить маисовые лепешки и жареную на открытом огне рыбу воинам, сидевшим на земле перед королевским вигвамом. Нас с Диконом развязали, вывели наружу и выдали нам нашу долю пищи. Мы принялись за еду, сидя бок о бок со своими тюремщиками, и Дикон, у которого через весь лоб шла огромная ссадина, схватил индейскую девушку, которая подала ему блюдо рыбы, и, посадив ее рядом с собой, крепко поцеловал в губы, отчего та нисколько не рассердилась, а воины рассмеялись.
При обычном порядке вещей по окончании трапезы последовало бы курение табака. Но сегодня не была закурена ни одна трубка, и женщины поспешно унесли блюда и убрали все остатки завтрака.
Вождь паспахегов встал, сбросил свой плащ и заговорил. Это был мужчина в расцвете сил, высокий, сильный, как ирокез, и безмерно жестокий и хитрый даже для дикаря. На его груди, разрисованной причудливыми фигурами, висело ожерелье из мелких костей, а мокасины украшала бахрома из скальпов его врагов. Поскольку его племя жило ближе всего от Джеймстауна и часто вступало с нами в стычки, я не раз слышал его речи и хорошо знал, как он умеет распалять страсти своего народа. Ни один актер не владел так мимикой и жестом, ни один поэт не смог бы так тонко подобрать нужные слова, ни один военачальник не сумел бы так быстро и горячо воодушевить солдат, к которым обращался. Индейцы вообще красноречивы, но этот далеко превосходил всех.