Ответа я так и не дождался.
Неподалеку от Мартин-Брэнд нам навстречу попалось каноэ, полное паспахегов. По-видимому, они направлялись с дружественным визитом к одному из племен, живших ниже по течению, поскольку на дне каноэ лежала туша упитанного оленя и стояли широкие посудины с маисовыми лепешками и поздними тутовыми ягодами. Я окликнул гребцов и, когда наши лодки поравнялись, протянул им брошь, украшавшую тулью моей шляпы, и показал рукой на фиолетовые плоды. Обмен состоялся; индейцы поплыли дальше, а я поставил ягоды на скамью рядом с ней.
– Я не голодна, уберите их, – холодно промолвила она.
Я молча вернулся на свое место у руля. Да, у этой розы были острые шипы, и я уже успел о них уколоться. Вскоре она прилегла на меха, которые я расстелил для нее на носу лодки.
– Мне хочется спать, – проронила она надменно и, положив голову на руки, отвернула лицо.
Я сидел на корме, придерживая руль, смотрел на свою жену и ощущал в душе некоторый трепет. В этой женщине не было ничего от смирной ручной голубки, которую я собирался ввести в свой дом, чтобы она вела хозяйство и растила моих детей. Невдалеке от лодки на воду, потемневшую и неспокойную, стремительно опустилась морская птица. Она задержалась там лишь на мгновение, а потом взмахнула длинными белыми крыльями и унеслась прочь, навстречу приближающейся грозе. Вот на кого походила моя жена… Порой случается, что такие птицы попадают в силки, но ручными они не становятся никогда.
Молнии, то и дело озарявшие бледным светом низкие тучи на юге, теперь ослепительно сверкали прямо над головой, а гром из глухого рокота превратился в мощный раскатистый гул. Тринадцать лет назад грозы Виргинии вселяли в нас ужас. В сравнении с грозами Старого Света они были как канонада против свиста стрел, как рев бурунов у скал по сравнению с ленивым плеском ручья. Сейчас я уже давно к ним привык, однако, когда громовые раскаты переросли в неистовый грохот, словно вокруг разом рушились города, я подивился тому, что жена моя продолжала спать так спокойно. Холодными крупными каплями начал накрапывать дождь. Я встал, чтобы укрыть ее своим плащом, и увидел, что она только притворяется спящей. Глаза ее, широко раскрытые, смотрели на грозу, но в их темной глубине не было страха. Едва я пошевелился, они мигом закрылись, и, приблизившись, я увидал опущенные ресницы и услыхал нарочито ровное дыхание. Однако, когда я накрывал ее плащом, она невольно содрогнулась от моего прикосновения, а когда, вернувшись на свое место, я наклонился вбок и украдкой взглянул ей в лицо, ее глаза, как я и ожидал, опять были широко раскрыты. Будь она хоть немного менее красивой, я бы от души пожелал, чтобы она сей же час перенеслась обратно в Джеймстаун, обратно в Атлантический океан, обратно в то не слыхавшее о простой учтивости захолустье, которое ее породило и отвергло. Гордыня и дурной нрав! Я сжал зубы и мысленно поклялся, что со мной у нее найдет коса на камень.
Гроза длилась недолго. Мы не доплыли еще и до поселка Пирси, когда дождь кончился и небо начало проясняться; над Чеплейнз Чойсом висела огромная радуга, а в Уэйноке нас встретил великолепный малиново-золотой закат. За все это время мы не сказали друг другу ни слова. Я сидел у руля в настроении самом мрачном, а она неподвижно лежала передо мною, все так же глядя на быстрые воды Джеймса и меняющиеся картины берегов и думая, будто я не знаю, что она не спит.
Наконец в сгущающихся сумерках показался мой причал; чуть дальше за ним ярко блестел огонек: еще утром я велел Дикону навести в доме порядок, затопить камин и зажечь побольше факелов, чтобы показать молодой жене мое уважение. Сейчас я посмотрел на ту, что стала мне женой, и гнев мой внезапно угас. Край, в который она прибыла, был дик и грозен. Могучая река, дремучие леса, черное небо, изрыгающее оглушительный гром, жуткие крики птиц и зверей, грубые страшные меднокожие дикари – на миг я увидел свой мир таким, каким его должна была видеть женщина, лежавшая у моих ног. Ей он казался чужим, недобрым, враждебным, полным неведомого зла, словно она попала на другую сторону луны. Мне вдруг вспомнился давно уже позабытый случай. Когда мы только что прибыли в Виргинию много лет назад, среди нас был один паренек, почти мальчик. Он ночевал в одной хижине с моим кузеном Перси, Госнолдом и мною и каждый вечер оглашал наше жилище жалобами и стенаниями. Мы пробовали стыдить его, пробовали стегать веревкой – однако все было напрасно. То не была тоска по дому: в Англии у него не осталось ни дома, ни матери, ни родных. В конце концов Хант заставил его признаться, что он испытывает непреодолимый панический ужас перед самой этой землей. Нет, его страшили не индейцы и не тяготы нашей тогдашней жизни – и тем и другим он противостоял достаточно мужественно, – его ужасали незнакомые деревья, сплетения лиан в далекой вышине, чернота земли, непроглядная белизна туманов, мерцание светляков, крики козодоев. То был болезненный страх перед первобытной природой и ее трагической маской.