Видя, что они подходят все ближе, мы с Диконом встали. Когда они подошли к нам вплотную, я повернулся и протянул Дикону руку. Он даже не пошевелился, чтобы пожать ее. Вместо этого он стоял, уставившись в одну точку – мимо меня и немного вверх. Его бронзовое от загара лицо покрыла внезапная бледность.
– Мне припоминается какой-то стих, – тихо вымолвил он. – Думаю, он из Библии. Я слышал его как-то раз еще до того, как пошел по кривой дорожке: «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя»130. Смотрите, сэр!
Я повернулся и последовал взглядом за движением его пальца. Перед нами берег круто подымался, и на всем этом пространстве до самой вершины холма не было деревьев: одна только красная земля да низкая поросль голых кустов. За возвышенностью простирался залитый солнцем восточный край неба. На самом гребне холма, на фоне восхода стоял человек – то был индеец. С одного его плеча свисала шкура выдры, в руке он держал длинный лук. Руки и ноги его были обнажены, и, стоя неподвижно, омытый розовым светом зари, он походил на какое-то совершенное бронзовое божество – от расшитых бисером мокасин до спокойного непроницаемого лица под венцом из перьев. Он только что вышел из-за бровки холма, и индейцы в лощине еще не видели его.
Пока мы с Диконом смотрели вверх, наши мучители бросились на нас. Их было с дюжину или больше, а мы оба были безоружны. Двое повисли на моих руках, оттягивая их к низу, третий взялся за ворот камзола, чтобы сорвать его с меня, и тут над нашими головами просвистела стрела и вонзилась в стоящее за нами дерево. Руки, схватившие меня, вдруг разжались, и с громогласным воплем волнующаяся толпа повернулась туда, откуда прилетела стрела.
Индеец, пустивший ее, чтобы возвестить о своем прибытии, спускался по склону к лощине. Темные фигуры, пригнувшиеся, чтобы ринуться вперед, выпрямились и расслабились. Секундное молчание, когда все затаили дыхание, рассматривая одинокую фигуру, взорвалось криками: «Сын Паухатана! Сын Паухатана!»
Он сошел в лощину, и непререкаемая властность его лица и жестов заставили толпу качнуться сначала в одном направлении, потом в другом и, наконец, расступиться и пропустить его к тому месту, где стояли мы. Индейцы по-прежнему обступали нас со всех сторон, но больше не хватали нас за одежду и не висели у нас на руках.
– На сей раз это был очень большой волк, капитан Перси, – сказал Нантокуас.
– Я никогда еще не был так рад твоему появлению, Нантокуас, если только волк не собирается нынче позавтракать троими вместо двоих.
Он улыбнулся:
– Сегодня волку придется поголодать.
Взяв меня за руку, он повернулся к своим нахмурившимся собратьям.
– Воины с берегов Паманки! – воскликнул он. – Этот человек – друг Нантокуаса, а это значит, что он друг и всех тех, которые называли Паухатана отцом. Костер не для него и не для его слуги; держите его наготове для монаканов и для собак из длинного дома131. А для друга Нантокуаса – трубка мира, танец девушек, лучший молодой олень и самая жирная рыба из верш.
Все индейцы, как один, подались вперед с яростным ропотом недовольства. Их вождь вышел из толпы соплеменников и заговорил:
– Было время, когда Нантокуас был пумой, притаившейся в ветвях над вожаком стада оленей, но теперь Нантокуас – ручная пума, валяющаяся в ногах у белых людей! Были времена, когда одно слово сына Паухатана весило больше жизни многих собак, таких как эти двое, но нынче мне неведомо, почему по его приказу мы должны потушить костры вокруг столбов. Он более не военачальник, ибо Опечанканоу не поставит во главе своих воинов ручную пуму бледнолицых. Наш верховный вождь – Опечанканоу, и скоро он разожжет невиданное доселе пламя. А нашему огню мы скормим то, что посчитаем нужным, и сегодня вечером Нантокуас может поискать в золе кости этих белых!
Он умолк, и тут же из толпы раздались громкие крики одобрения. Паспахеги набросились бы на нас опять, если бы Нантокуас, стоявший во время всей издевательской речи вождя неподвижно, с гордо поднятой головой и каменным лицом, не вскинул вверх руку с зажатым в ней золотым браслетом в виде свернувшейся змеи, украшенной большим зеленым камнем. Мне никогда не приходилось видеть эту вещицу прежде, но, по-видимому, остальным она была знакома. Возбужденные голоса затихли, и все индейцы: и паспахеги, и паманки – застыли, словно обратившись в камень.
Нантокуас холодно улыбнулся.
– Сегодня Опечанканоу вновь назначил меня военачальником. Мы вместе – брат моего отца и я – выкурили трубку мира, сидя под светом звезд у его вигвама, и внизу, под нашими ногами, темнели болота и текла река. Многие пели ему в уши против меня, но он не стал слушать их лживых песен. Мои друзья – его друзья, мой брат – его брат, мое слово – его слово; залогом тому служит этот браслет для ношения выше локтя, равного которому нет. Его Опечанканоу принес с собою, когда пришел из никому неведомой страны на земли паухатанов много весен назад. Никто из белых людей, кроме этих двоих, его не видел. Опечанканоу уже близко. Он идет сюда с двумя сотнями воинов, высокими, как сасскеханноки, и храбрыми, как сыновья Вахунсонакока132. Опечанканоу придет к святилищам, чтобы помолиться Кивассе о хорошей охоте. Хочешь ли ты, чтобы он спросил тебя, когда ты будешь лежать у него в ногах: «Где друг моего друга, моего военачальника Пумы, с которым мы вновь стали одним целым?»
132
Вахунсонакок – настоящее имя верховного вождя Паухатана, отца Покахонтас. Паухатан – географическое и этническое название, ошибочно перенесенное на вождя конфедерации 30 индейских племен, населявших 128 деревень на востоке Виргинии и на юге Мэриленда.