Из более многочисленных поселков приходили вести о потерях и о том, что выжившие будут защищать оставшиеся дома, по крайней мере, пока будет возможно. Индейцы отступили, но на долго ли? Не пошлет ли его честь лодки – ибо воспользоваться иными средствами передвижения невозможно, – чтобы узнать, как обстоят дела в остальных поселках и прислать еще пороха и пуль?
До рассвета мы получили новости из всех поселений, кроме самых далеких. Удар был нанесен, и раны были глубоки, но, слава Господу, не неисцелимы. Хорошо известно, какие меры мы приняли, чтобы защититься впредь, и как скоро колония залечила свои раны и как мы отомстили тем, кто напал на нас в темноте, но не сумел победить. Все это принадлежит истории, я же рассказываю лишь то, что произошло со мною – со мною и моей женой.
В холоде и темноте предрассветного часа на обезумевший от горя, затаивший дыхание город пала тишина. Лодки из поселений больше не прибывали, о раненых и умирающих позаботились, а женщины и дети наконец угомонились. У палисада все было тихо, мужчины, обороняющие перешеек, доложили, что в лесу все спокойно.
В доме губернатора собрался короткий совет, бестревожный и мирный, ибо все мы держались одного мнения и потому не тратили попусту слов. Было решено, что «Джордж» отплывает немедля и отвезет наши последние новости, а также просьбу о посылке нам дополнительных боеприпасов и людей. «Надежда», а также «Упование» и «Тигр» останутся в гавани, и к ним в скором времени прибавятся «Маргарет» и «Джон», которые должны были бы уже подойти.
– Милорд Карнэл отправляется на «Джордже», господа, – сказал мастер Пори. – Он только что прислал своего человека, чтобы спросить, отплывет ли корабль завтра. Он болен и хочет вернуться домой.
Один или двое из участников совета посмотрели было на меня, но я сидел с каменным лицом; меж тем губернатор встал, и совет окончился.
Я вышел из дома губернатора и по освещенной факелами людной улице прошел вниз, к реке. Ролфа задержал губернатор, Уэст возглавлял тех, кто расположился на перешейке. Вдоль всего берега горели большие костры и сидели люди, ожидающие прибывающих лодок; но я знал место, где не было стражи и где были привязаны одна или две индейские плоскодонки. Там не горели огни, и никто не видел, как я сел в каноэ, разрезал причальную веревку и оттолкнулся от берега.
Один день и одна ночь миновали с тех пор, как леди Уайеттт превратила для меня день в ночь. Я думал, а вернее, надеялся, что моя жена умерла. Мне хотелось верить, что это произошло быстро: один удар, и все… Лучше – в тысячу раз лучше – умереть мгновенно, чем быть увезенной в какую-то дальнюю деревню, где ей пришлось бы претерпеть тысячу смертей.
Но мне думалось, что в лесу, на прошлогодних листьях, возможно, осталась лежать прекрасная оболочка, которую покинула душа. Я не знал, куда мне идти: на север, на восток или на запад, но знал, что должен отправиться на поиски. У меня не было надежды найти то, что я искал, но помышлял я только о поисках. Я был солдатом и дрался на своем посту; но сейчас в этом более не было надобности, и я мог уйти в лес. В приемной губернатора я написал краткое прощальное письмо, адресованное Ролфу, и, отдав его человеку, которому мог доверять, попросил его отдать мое послание адресату только через два часа, после того как я уйду.
Я проплыл на веслах две мили вниз по течению в ночном безмолвии – таком тихом после городского шума. Когда я наконец поворотил лодку в сторону берега, день был уже не за горами. Звезды погасли, и бледный холодный свет, еще более безысходный, чем ночной мрак, разлился по небу, пересеченный на востоке тускло-красной полосой, похожей на поблекшее пятно крови. Лес был окутан густым туманом. Когда я подвел лодку к растущим вдоль берега осоке и тростнику, я мог видеть только стволы ближайших деревьев и слышать только сердитый крик какой-то речной птицы, которую я потревожил.