На обратном пути Жозеф что-то напевал про себя, а Филипп был задумчив. Этой осенью в Шатенэ, пока дети собирали хворост и выращивали на продажу кроликов, чтобы прокормиться, он тоже написал пьесу, отразив в ней свои мучения и терзания последних лет. Узнав с облегчением о том, что старика-отца наконец-то выпустили из тюрьмы, главный герой восклицал: "Террор не вернется. Ужас, который он внушал, навсегда оградит от него Францию". Глядя на молодчиков с палками, шумными ватагами устремлявшихся в темные переулки на поиски "якобинцев" (хотя они же и разгромили этот клуб три месяца назад), Сегюр уже не был так в этом уверен.
35
Гвалт стоял необычайный: женщины вопили во всё горло, мужчины ругались и грозили кулаками, председатель Конвента тщетно пытался восстановить порядок, депутаты перекрикивались со своих мест, Тальен, Баррас и Фрерон обзывали Барера и Колло террористами, а те их — роялистами, Лежандр говорил что-то с трибуны, но его никто не слышал. Заняв его место, один из предводителей санкюлотов повел речь о том, что заставило их прорваться сюда сквозь заслон из "черных воротников" с их дубинками: народ, разрушивший Бастилию и королевский трон, требует хлеба, Конституции I года Республики, по которой все декреты должны утверждаться плебисцитом, освобождения брошенных в тюрьмы патриотов и наказания депутата Фрерона с его "золотой молодежью" — цепных псов нового режима, врагов революции! Председатель пустился в пространные разглагольствования; в это время большинство депутатов выскользнули из зала. Перебив речь председателя, санкюлоты заговорили снова: секция за секцией отправляли своих представителей на трибуну. Чувствовалось, что им необходимо высказаться — наболело.
Словопрения продолжались уже часа четыре, как вдруг с улицы донесся набатный звон и бой барабанов. Три роты "черных воротников" во главе с Лежандром строем вошли в Манеж, распевая "Пробуждение народа", и образовали коридор, по которому санкюлотам, под страхом налитых свинцом дубинок, пришлось проследовать на выход.
Заседание возобновилось, но повестка дня стала совсем другой. Вместо мер по снабжению страны продовольствием депутаты теперь обсуждали попытку нового государственного переворота: Тальен и Баррас обвиняли "Гору" в подстрекательстве к мятежу, "Гора" затравленно огрызалась; Париж объявили на осадном положении, генерала Пишегрю, весьма кстати оказавшегося в столице, назначили главнокомандующим Национальной гвардией, Барера и Колло решили немедленно депортировать из страны, еще семерых депутатов, обвиненных в покушении на "термидорианцев", — заключить в форт Гам.
Следующие два дня ушли на "обезоруживание террористов", которых оказалось более полутора тысяч. Попытку санкюлотов отбить Барера и Колло генерал Пишегрю отразил без особого труда. Наконец, была создана учредительная комиссия для составления нового текста Конституции — прежний сочли неприменимым.
Прошел месяц, и первого прериаля санкюлоты вновь ворвались в Конвент — вооруженные и готовые к решительным действиям. Все заставы, телеграф, сигнальная пушка, набатные колокола и барабаны уже были в их руках; депутата Кервелегана, не пропускавшего к трибуне женщин, рубанули саблей по ноге. Председатель, не тратя лишних слов, приказал охране вывести "посторонних", однако повстанцы из рабочих предместий крушили двери Манежа топорами и молотами. Депутат Огис выхватил саблю, встал во главе жандармов и фронтовиков и отразил первый натиск, захватив даже несколько пленных, но к мятежникам подошло подкрепление. Депутата Буасси-д’Англа по прозвищу "Буасси-Голод" взяли на мушку; депутат Феро закрыл его собой — в его грудь вонзились пики, одна женщина выстрелила в него в упор из пистолета. Тело выволокли в коридор и там отрезали голову.
На поредевших трибунах остались только горстка депутатов от "Болота", "Хребет" (всё, что уцелело от "Горы") и спокойный, невозмутимый Буасси-д’Англа, занявший место председателя. В свое время он голосовал за изгнание короля и против его казни, потом — за осуждение Марата. Он привык идти против течения. Торжествующая толпа показала ему голову Феро, насаженную на пику; Буасси снял шляпу и поклонился ей. Ему приставили пики к груди, потребовав вынести на голосование предложения повстанцев, он отказался.
Жан-Батист Луве неотрывно смотрел на мертвую голову, возвышавшуюся над трибуной, с которой он сам выступал всего пять минут назад, требуя проголосовать за прокламацию к гражданам Парижа и призвать их на защиту Конвента. К горлу подкатывала тошнота. Полтора года скитаний и тревог, когда нужно было то убегать, то прятаться; долгожданное возвращение в Париж и в Конвент (благодаря декрету об оправдании жирондистов, принятому с подачи Жозефа Шенье) — и что теперь? Неужели колесо истории описало круг и всё начинается сначала — диктатура крикливых баб, головы на пиках?.. В провинции требуют "хлеба и короля", в Париже — "хлеба и Конституцию 1793 года"; Республике грозит либо новый террор, либо реставрация монархии; и то, и другое — гибель!