Офицер размашисто шагал через двор, не заботясь о том, поспевают ли за ним женщины. Запыхавшись от быстрой ходьбы, Адриенна всё же бросала взгляды по сторонам, отмечая для себя арку внутренних ворот толщиной не меньше трех метров, охрану в несколько десятков человек, толстые решетки на окнах, перекрещенные так, чтобы лиц узников нельзя было разглядеть снаружи… Часовые у входа; длинный темный коридор; два засова на двери, запертой сверх того на висячий замок, за ней еще одна дверь… Лязг железа, скрип петель… На стуле у елового стола сидел страшно худой полысевший человек. Оторвавшись от книги, которую читал, он в недоумении уставился на вновь прибывших.
— Папа? — неуверенно произнесла Анастасия.
Несмотря на свой тюремный опыт, Адриенна оказалась не готова к тому, что их ожидало: узникам нельзя было свободно видеться между собой, как в Плесси или Люксембурге. Лафайет уже целый год не видал никого из своих товарищей по заключению; после неудачного побега ему запретили иметь слугу. В этом отношении Латур-Мобур и Пюзи были счастливее своего бывшего командира: им разрешали общаться со своими слугами каждый день по три часа. Адриенне же не разрешили иметь горничную и заперли с дочерьми в камере, где пахло клоакой и было всего две кровати, предварительно отобрав кошельки и серебряные вилки. Еду им приносили солдаты, поглощать ее приходилось между койкой и отхожим ведром.
Тюрьму устроили в бывшем монастыре иезуитов, поэтому камеры на первом этаже были довольно велики: восемь метров в длину, пять в ширину, сводчатый потолок высотой метра четыре, но верхняя половина забранного двойной решеткой окна запиралась на замок, а нижнюю открывали лишь тогда, когда становилось совсем нечем дышать: воздух с улицы трудно было назвать свежим, поскольку он приносил с собой зловоние сточной канавы и солдатских уборных. Поганое ведро из камеры не убирали, чтобы узницам не нужно было ее покидать; в церковь их тоже не выпускали, хотя туда можно было дойти по коридору.
Завтрак — бурду, которую называли шоколадом или кофе, — приносили в восемь утра. В половине двенадцатого был обед: суп, каша, овощное рагу; в два часа дня можно было попросить добавки, салат или десерт, а за полчаса до наступления темноты подавали ужин: жаркое и полбутылки красного венгерского вина. Всё это заключенные оплачивали сами. Тарелки, похоже, никто не мыл, суп и кашу ели ложкой, жаркое — руками. Лафайет шутил, что ему это не в новинку: в Америке так едят ирокезы. В девять вечера гасили свет, и на всю долгую зимнюю ночь узники погружались в темноту. Печь топили извне, поэтому в камере было холодно; Анастасия и Виктория прижимались друг к другу на своей койке, чтобы согреться.
Самым счастливым временем было послеобеденное, когда им разрешали перейти в камеру Лафайета. Господи, как он изменился! Если бы они случайно встретились на улице, то не узнали бы друг друга.
Родители и дети усаживались на кровати (которую Жильбер купил себе сам) и двух стульях. В камере имелись еще два стола, вешалка, шкаф, полки для книг и еловый комод без замка, который, впрочем, был не нужен, потому что белье обратилось в лохмотья, а нового не выдавали. Начинались разговоры; Жильбер расспрашивал обо всём, что произошло за эти годы, а жена и дочери рассказывали ему о своих приключениях и о людях, которых он больше не увидит.
Мальзерба, дерзнувшего защищать короля, казнили со всей семьей: дочерью, зятем, внучкой и ее мужем, а также двумя секретарями, приписав им участие в заговоре с эмигрантами; не пощадили даже его старшую сестру, которой было уже семьдесят шесть, она взошла на эшафот в один день с Мадам Елизаветой — сестрой покойного короля. Герцог де Лозен расстался с жизнью из-за того, что подал в отставку; его жена поплатилась за родство с ним, хотя они почти и не жили вместе. Перед тем как лечь под нож гильотины, граф д’Эстен, герой Гренады, сказал: "Отошлите мою голову англичанам, они вам хорошо заплатят". Жима, верный адъютант Лафайета во время войны в Америке, погиб на Мартинике, командуя экспедиционным корпусом из французских эмигрантов, который высадили там англичане; Шарль де Дама был убит на Котантене.
— Кстати, его кузина Диана де Симиан — вы ведь помните Диану де Симиан? — спрашивала о вас. Я написала ей, что вы в Ольмюце и что я еду к вам.
Оба помолчали, думая каждый о своем. В восемьдесят седьмом году господин де Симиан застрелился. В свете тогда ходила гадкая и глупая сплетня о том, будто он сделал это от отчаяния, безумно ревнуя свою красавицу-жену к Лафайету. Подумать только — были времена, когда мужчины стрелялись из-за любви! Петион и Бюзо застрелились, спасаясь от погони, где-то под Сент-Эмильеном, чтобы не попасть на гильотину. Через несколько дней на ней казнили Робеспьера…