Лейпциг, Галле — снова толпы, приветствия, цветы. Лафайет прикрепил к шляпе трехцветную кокарду, чтобы никто не заблуждался насчет неизменности его убеждений. В Магдебурге он просит не останавливаться.
Вот и Гамбург. Все американские суда в порту подняли праздничные флаги, на одном корабле устроили обед в честь Лафайета. Он поехал туда один: Адриенну на носилках перенесли в дом консула Джона Пэриша, который приютил у себя семью героя.
Жильбер жадно набрасывается на письма из Франции, читает все газеты, какие можно достать; голова раскалывается, не вмещая столько новостей и впечатлений. Друзья растолковывают ему что к чему, но и им известно не всё: братья Латур-Мобуры давно не были в Париже, как и Ромёфы; зато Шарль и Александр Ламеты еле унесли оттуда ноги после недавнего переворота, а в Гамбурге у них свой торговый дом, основанный на паях с герцогом д’Эгильоном.
Расчеты на мирное восстановление конституционной монархии не оправдались. По счастью, нынче не девяносто третий год: сторонников Пишегрю отправляют не на гильотину, а в Южную Америку, на каторгу, хотя это медленная смерть… Генерал Моро (друг Пишегрю, командовавший Рейнской армией) прислал Баррасу перехваченные письма, обличающие продажного генерала, но гораздо позже, чем Бонапарт, — девятнадцатого фрюктидора, когда Пишегрю был уже в тюрьме. Моро разжаловали, вызвали в Париж и посадили под арест. А генерал Гош скоропостижно скончался в тот самый день, когда Лафайета освободили из тюрьмы. Годовщину Взятия Бастилии он праздновал в Меце, где его чествовали как героя, и это, надо полагать, кому-то не понравилось. К тому же Армия Самбры-и-Мааса, которой он командовал, не выступила с декларацией о своей приверженности Республике, как Итальянская армия Бонапарта, а свою крошечную дочурку покоритель Вандеи назвал Дженни и собирался дать ей английское воспитание… В общем, его отстранили от командования, отдав его армию Ожеро, потом восстановили; за месяц до переворота он уехал в свою ставку в Вецларе, забрав с собой беременную жену и дочь, словно боялся оставлять их во Франции и хотел передать под защиту своих верных офицеров — Нея, Сульта. А потом вдруг начал харкать кровью и умер. Конечно, ходили слухи об отравлении, но ведь Лазарь Гош успел посидеть в тюрьме при Робеспьере и мог подхватить там чахотку. Вот такие дела…
— Погодите-ка, не тот ли это сержант Гош, который не пускал толпу во дворец, когда женщины пришли в Версаль?.. Сколько же ему лет?
— Чуть меньше тридцати, он ровесник генерала Бонапарта.
Чуть меньше тридцати… Лафайету недавно исполнилось сорок. Сын конюха, произведенный Революцией в генералы, праздновал свой триумф в Меце — том самом городе, где капитан Лафайет впервые услышал о восстании в американских колониях и поклялся посвятить свою жизнь борьбе за свободу. Увы, генерала Гоша больше нет в живых, но жив ли еще генерал Лафайет?..
Отлично: перо в руке больше не дрожит. Жильбер пишет письмо Джорджу Вашингтону, благодаря за неожиданное обретение свободы и возвращение к жизни. Если б мог, он полетел бы в Маунт-Вернон, чтобы выразить генералу чувства сыновней любви и признательности. Он выдержал бы путешествие, да и дочери не больны, но Адриенна… Все врачи и здравомыслящие люди сходятся во мнении, что в её состоянии пускаться в путь через океан в середине осени было бы безумием. Во Францию Лафайету путь закрыт: он по-прежнему в списках эмигрантов, а в Германии ему тоже не рады. Ничего, они поживут до весны где-нибудь в сельском домике в Шлезвиг-Гольштейне, на датской территории, куда врагам Франции будет не дотянуться, а Жорж пусть возвращается домой, его матери это необходимо. За зиму Жильбер надеется разобраться в новой для себя политической ситуации, столь необычной и незнакомой, понять, что было сделано и чего можно ожидать, и вот тогда он будет в состоянии служить Вашингтону и выполнять поручения нового американского правительства.
Закончив с этим письмом, он принимается за другое: "Гражданин генерал!
Узники Ольмюца счастливы от того, что их свобода и жизнь связаны с триумфом Республики и Вашей собственной славой. Сегодня им оказывают почести, которые они воздают своему освободителю. Нам было бы приятно, гражданин генерал, выразить Вам свои чувства лично, увидеть вблизи театр стольких побед, одержавшую их армию и героя, который присовокупил наше воскрешение к числу совершенных им чудес. Вам должно быть известно, что поездка в Гамбург была не нашим выбором.