Бурмин побледнел…
И бросился к ее ногам…
Метель
А.С. Пушкин
Некоторые вещи в этой жизни не меняются совсем. Ренджи замер у полуоткрытых седзи, привалившись плечом к косяку, и с нежностью смотрел на свою жену. Та, в глубокой задумчивости уставившись в лист бумаги, на автомате водила по нему кисточкой. Лейтенант шестого отряда голову мог дать на отсечение, что размышляла она о более изящной формулировке, а рисовала кролика. На документе.
— Ой! — Рукия, опомнившись, взглянула на бумагу, покраснела и вороватым движением спрятала лист в стол.
Ренджи усмехнулся, давая знать о своем присутствии.
— Ренджи? — девушка нахмурилась, сурово глядя на мужа. — Ты чего подкрадываешься?
— И в мыслях не было, — фыркнул Абараи, проходя в капитанский кабинет. — Ты просто задумалась. — Он уселся прямо на пол рядом со стулом Рукии, погладил ее по коленке, искательно заглянул в глаза и с ехидной улыбкой попросил: — Дай посмотреть, а?
— Иди к меносам! — заругалась Рукия, пылая как маков цвет. — Еще чего, показывать тебе секретную документацию! У тебя уровень допуска недостаточен для…
— Для кроликов Чаппи? — невинно предположил Ренджи.
Любящая супруга треснула его по лбу кисточкой, снова ойкнула и бросилась оттирать след туши, размазанной по абараевским татуировкам. Ренджи засмеялся, поймал ее ладошки, поцеловал и замотал головой:
— Не мучайся, только размажешь. Я сейчас бандану повяжу, как раньше, дома уже отмоюсь. Но ты покажи мне, что ты там наваяла — в качестве компенсации за нанесенный ущерб.
Рукия расфыркалась, отводя глаза, но испорченный документ предъявила. Под официальной готеевской шапкой красовался Чаппи-гигант с ананасовым хвостом и странной конструкцией в лапе, более всего напоминающей изъеденную коррозией пилу. Ренджи заржал и, пока Рукия не разозлилась по-настоящему, сгреб ее в объятия.
— Я такой великий и ужасный? — прохрюкал он в плечо жены. Она стукнула его по спине и покорно обвисла в руках.
— Страшнее некуда, — со вздохом признала она.
Пока капитан Кучики собиралась домой, ее муж выслушивал ворчливые комментарии о своем собственном отряде: и дурные-то у него все, и нерадивые, и один толковый подчиненный на весь отряд — Рикичи, и как только нии-сама не рехнулся до сих пор с такими служаками?.. Уже выйдя из расположения, Рукия перестала бухтеть и с тревогой спросила:
— Ну… как он?
— Да вроде очухался, — Ренджи пожал плечами. — Два дня пришибленный ходил, потом попеременно изображал вселенскую тоску и мировую скорбь, потом стукнул себя ладонью по лбу и ломанулся в Генсей. Я еле-еле за ним успел, хорошо хоть ты руководство на себя взяла…
— Вот ни за что не поверю, что нии-сама что-то изображал и бил себя по лбу! — вскинулась Рукия.
— Ну, может и не изображал. Но я-то его уже неплохо знаю, мне было видно. А для остальных — да, все тот же айсберг. А по лобешнику он себе вдарил, вот зуб даю!
— Не надо, — усмехнулась девушка. — Тратиться на зубные импланты у меня не заложено в семейный бюджет. А в Генсее он что делал? — с неподдельным любопытством уточнила она.
— Знаешь… — Ренджи выглядел растерянным, — детские вещи покупал. И какао.
— Какао?!
— Какао. Такое, знаешь, в ярких банках, уже с сахаром, растворимое, чтоб варить не надо было. Я сам ничего не понял, на фига капитану какао и детские шмотки, но…
— И чего же мы не знаем о нии-сама? — пропела Рукия, глядя вперед. — Он хоть не почуял тебя? — деловито обернулась она к мужу.
— Обижаешь! Я все-таки его лейтенант, многому научился у тайчо! Да и если бы он меня заметил, — пробормотал Ренджи намного тише, — мы б сейчас с тобой тут не разговаривали…
— Акеми…
Девушка видела, что Бьякуя волнуется, не находит слов и вообще пребывает в непривычном для него состоянии глубочайшей неопределенности. Ее собственное душевное равновесие тоже находилось на грани, мысли лихорадочно перескакивали от оптимистично-радужных к печально-трагичным. Она несколько мгновений смотрела на мужа, потом подняла полотенце, выпавшее из рук, и принялась аккуратно складывать его — уголок к уголку. Что угодно, только бы занять руки и не смотреть. Не видеть этого глубокого темного взгляда, этой боли в любимых глазах.
— Хочешь чего-нибудь? — спросила Акеми.
Бьякуя издал какой-то странный звук, словно проглотил готовые вырваться слова, и немного виновато произнес:
— Я тут кое-что купил… для мальчика. Вот… — он выложил на стол довольно объемный сверток, поставил бумажный пакет, в котором угадывалось очертание некой тары.
Акеми вскинула на Бьякую удивленный взгляд. Покупки для Шина? Это такое извинение за то, что между ними все кончено, или наоборот — попытка наладить пошатнувшиеся отношения?
Между тем Бьякуя, раздосадованный собственной нерешительностью, отринул сомнения и сделал шаг к жене.
— Акеми, — твердо проговорил он. — Я пришел просить у тебя прощения за свое глупое и недостойное поведение. А также просить тебя… просить тебя не гнать меня больше.
Акеми смотрела ему в глаза недоверчиво, немного удивленно — и совершенно не помогала сказать все то, что он должен был сказать. Сглотнув ставшую вдруг вязкой слюну, Бьякуя сделал над собой усилие и продолжил:
— Ты была права. Я слишком многого не видел, слишком на многое не обращал внимание. Не замечал твоей любви, твоей преданности. Более того, не замечал и своих чувств к тебе. Погоди, не перебивай! Мне… сложно признаваться в своей слепоте и глупости. Я хотел сказать… хотел рассказать тебе… Когда ты попросила меня уйти, я совершенно не был к этому готов. Оказалось, что с тобой из моей жизни уходит и свет, который ты дарила, тепло души. Я терял гораздо больше, чем друга и единомышленника. И понял, как сильно ты мне нужна, только лишившись надежды на будущее с тобой. На наше общее будущее. Понимаешь?
Акеми молчала. Бьякуя не взялся бы с точностью определить, что выражал ее взгляд. Секунды капали в бездну, одна за другой, и с каждой из них Бьякуе все больше казалось, что сейчас она откроет рот и скажет что-нибудь вроде: «Ты опоздал». Но Акеми молчала.
Молодой князь уже хотел было наплевать на все древние устои и традиции, в красках объяснить собственной жене, как привязан к ней, как скучает по ней, как… любит ее! Но девушка не дала ему такой возможности.
Тонкие сильные пальцы сжали отворот хаори, потянули на себя. Не ожидавший такого Бьякуя послушно шагнул вперед, остановился так близко к Акеми, что почувствовал ее дыхание и услышал, как бьется ее сердце.
— Ты же понимаешь, — с прищуром глядя на него, прошептала-прошипела юная княгиня, — что после этого не будет больше никого, кроме меня?
Глаза Бьякуи расширились. Акеми легонько тряхнула его.
— Ты же понимаешь, что больше я не дам тебе свободы? Буду только я. Я и наша семья.
Бьякуя сглотнул.
— Будут Рукия с Ренджи и Ичикой, будут наши дети и Шин, но никаких больше Хосими, никаких других женщин. Ты. Это. Понимаешь?
— Да, — хрипло выдохнул Бьякуя. В эту минуту его не волновало, что скромная преданная жена не должна выставлять высокородному дайме условий и ультиматумов, не должна сопротивляться его решениям, какими бы они ни были. Не должна проявлять ревности, ибо не муж является ее собственностью, а наоборот. Акеми, как обычно, чхать хотела на многовековые традиции, на законы, на обычаи. А он понимал только то, что она не отталкивает его!
Акеми привстала на носочки, подняла лицо. Дыхание, свежее и горячее, касалось губ Бьякуи. В карих глазах сворачивались вихри остывающего гнева, неутоленного возбуждения, вспыхивали языки жаркого пламени. Это было опасно — такая мощь всегда опасна, — но Бьякуя не попытался отстраниться.
Акеми положила тонкие изящные ладони на его щеки — обожгла прикосновением прохладной кожи, нежным бархатом. Бьякуя сам не знал, что сейчас выражали его глаза –растерянность, надежду, смятение, благодарность, нежность? Акеми, почти касаясь губами его губ, улыбнулась. И поцеловала.
Горячие мягкие губы были нежны и требовательны. Сильные тонкие руки держали невесомо и крепко — не вырвешься. Густые темные ресницы качнулись, задевая кожу — пощекотали. Бьякуя схватил девушку за плечи, и она прильнула к нему всем телом, прижалась, не разрывая поцелуя. Ладони скользнули ему на затылок, пальцы вплелись в волосы…