До него не сразу доходит, что она ушла. Он смотрит на дверь, на начищенную медь замка, на то, как плотно стекло пригнано к дереву. Потом понимает, что рядом с ним стоит Хьюи.
– Папа! Папа! – кричит он.
– Что? – спрашивает Майкл, глядя вниз на уменьшенную копию жены, которая только что ушла, шагнула за порог, прочь от всех них.
– Бабушка по телефону. Говорит…
Он идет в гостиную и поднимает трубку.
– Мама? Прости, я…
Как ни жаль, мать уже на середине предложения, пассажа или, возможно, чего-то даже более продолжительного.
– …и я ему говорю, что сегодня мне газировка не нужна, только вы уж приезжайте снова в четверг, и знаешь, что он мне сказал? Он сказал…
– Мама, – повторяет Майкл. – Это я.
– …у него в фургончике и вообще было пустовато, и…
– Мама!
В трубке повисает тишина.
– Это ты, Майкл Фрэнсис?
– Да.
– А. Я думала, я с Витой разговариваю.
– Нет. Это был Хьюи.
– А. Ладно. Я сегодня сказала Клэр, но у нее был такой занятой голос, просто не представляешь, что беда в том, что у него ключ от сарая, и…
– У кого?
– И я сказала ему, что завтрак готов, но ты же знаешь, какой он, когда речь про газеты…
– Какие газеты?
– Дело в том, что морозилка в сарае, ты же знаешь.
Он прикладывает руку ко лбу. Разговор с матерью часто превращается в путаный узор среди леса смыслов, в котором ни у кого нет имен и персонажи появляются и пропадают без предупреждения. Нужно просто ухватиться за что-то, просто немножко сориентироваться, установить личность одного из действующих лиц, и тогда, если повезет, остальное сложится само.
– …она сказала, что ей сегодня некогда, но…
– Кто? Кому некогда?
– Я знаю, она всегда так занята. На нее столько всего свалилось.
Это определенно подсказка. Мать использует это выражение, говоря лишь об одном человеке.
– Моника? Ты про Монику?
– Да, – голос у матери обиженный. – Конечно. Ей сегодня некогда из-за кота, так что думала, может быть, ты…
– Я?
Он чувствует, как открываются шлюзы раздражения, и это такое восхитительное облегчение, такой чудесный, неистовый сброс.
– Дай-ка я скажу прямо. Ты просишь меня, хотя у меня семья и работа на полную ставку, приехать и помочь тебе поискать ключ от сарая. Ты не просишь мою сестру, у которой нет детей, чтобы за ними присматривать, и работы нет, потому что на нее столько всего свалилось?
Как он ненавидит это выражение. Они с Ифой иногда его используют в разговоре друг с другом, в шутку. Но, честное слово, пристрастие матери к среднему ребенку, ее бесконечное сочувствие, ее способность простить Монике что угодно – это не шутка. Это бесит. Это нелепо. И пора бы это прекратить.
Он слышит, как мать делает резкий вдох. На мгновение между ними воцаряется тишина. Куда мать повернет? Закричит в ответ? Она может вернуть все сполна, они оба это знают.
– Ладно, – произносит она дрожащим голосом, и он понимает, что она выбрала обиду с малой толикой отваги. – Я просто думала, вдруг ты сможешь помочь. Просто думала, что могу позвонить тебе, когда у меня…
– Мама…
– То есть его нет уже одиннадцать часов, и я просто не пойму, что делать, и…
Он хмурится и поплотнее прижимает трубку к уху. Еще одна особенность разговоров с матерью. Она странным образом не способна отсеять важную информацию от неважной. Для нее судьбоносно все: затерявшийся ключ от сарая и пропавший муж идут на равных.
– Папы нет одиннадцать часов?
– …он раньше так не уходил, и я не знала, кого позвать, а Моника так занята, и я подумала…
– Погоди, погоди, ты сказала Монике, что папа пропал?
Пауза.
– Да, – неуверенно говорит мать. – Точно сказала.
– Или ты просто сказала ей, что не знаешь, где ключ от сарая?
– Майкл Фрэнсис, по-моему, ты меня не слушаешь. Я знаю, где ключ от сарая. Он на кольце с ключами, которое у твоего отца, но отец пропал, так ключа тоже нет, и…
– Хорошо. – Он решает взять дело в свои руки. – Вот как мы поступим. Ты будешь ждать у телефона. Я позвоню Монике и поговорю с ней, а потом перезвоню тебе, где-то минут через десять. Идет?
– Хорошо, милый. Я тогда тебя подожду.
– Да. Жди.
Глостершир
Для Моники все началось с кота. Многие годы исчезновение отца навсегда будет связано со смертью кота.
Ей этот кот даже не нравился, никогда не нравился. Но дочери Питера его любили, они с ним выросли. Приезжая в пятницу вечером, когда Питер забирал их от матери, девочки бежали по дорожке, влетали во входную дверь и, не удосужившись снять пальто, носились по дому с громкими пронзительными криками в поисках животного. А когда находили кота, свернувшегося на диване или вытянувшегося возле печи, налетали на него, утыкались лицами ему в бок, нараспев звали по имени и теребили мягкие треугольники кошачьих ушей.