— Тогда вы должны немного понимать меня, — ответил он невозмутимо. — Допивайте кофе и пойдем забирать Косиму.
Линнет хотела заметить, что учиться или работать за границей — это одно, а вращаться в обществе — совсем другое. Где был Макс, когда Джоанна прятала свое разбитое сердце в Верн-Холле?
«О, он катается на лыжах в Валь д'Исере или Сент-Морице, или, если снега уже нет, нет сомнений, что он в Аспене, Колорадо, — озлобленно говорила Джоанна. — Надо быстро бегать, чтобы угнаться за Максом».
Но разумно ли обнаруживать, что ей что-то известно о его жизни, после столь краткого знакомства? И она сказала только:
— Я вижу, что Кэсси скучает, когда вас нет.
Он недовольно взглянул на нее.
— Я тоже. Но ей нельзя путешествовать вместе со мной, это вы должны признать.
— Да, конечно, — неохотно согласилась она; ее щеки горели. Совершенно незачем Кэсси знакомиться с некоторыми сторонами жизни ее отца; и Линнет изумляло, что он не протестует, а признает это открыто.
Легкое изумление отразилось и на его лице: в приподнятой брови и изгибе верхней губы.
— Интересно, что вы ходите вокруг да около, и что хотите, правда, безуспешно, сказать мне?.. — холодно поинтересовался он.
Линнет задохнулась от возмущения. Что она хочет сказать? Вечно спешить куда-то, все подчинить своему влечению и одновременно быть родителем?
Даже если потом она сразу же повернется и уйдет и никогда больше его не увидит, может ли она завести об этом разговор с Максом ди Анджели, который стоял и смотрел на нее с таким высокомерием и почти угрозой. Он посоветует ей заниматься своим делом и не лезть в его жизнь, которая целиком и полностью принадлежит ему. После этого ей останется только умереть на месте от стыда.
— Было бы лучше, если бы вы могли больше времени проводить в Венеции, — предположила она, набравшись смелости и ожидая, что на ее голову обрушится его гнев.
Он же просто пожал плечами.
— Это невозможно, — вот все, что он сказал, совершенно ясно и окончательно, и быстро пошел дальше, так что Линнет почти бежала, чтобы не отстать от него. Весь его вид говорил о том, что разговор окончен. Едва они успели дойти до школы танцев, как на улицу высыпали дети.
— Папа! — Кэсси бросилась к отцу и лишь после объятий сказала ему со взрослым упреком:
— Очень нехорошо было с твоей стороны пригласить Линнет в гости, а самому уехать.
— Но я же знал, что ты и тетя Дина будете внимательны к ней, малышка, — возразил он.
— Да, конечно, мы хорошо провели время, — Кэсси втиснулась между ними, — мы много гуляли и катались на лодке, и еще Линнет привезла из Англии чудесные книжки.
— Книжки?
Он вопросительно посмотрел на Линнет поверх головы Кэсси, и она нервно ответила:
— Это мои старые детские книги. Я думала, что Кэсси они понравятся. «Винни Пух» и еще некоторые.
С минуту она ощущала тяжесть его осуждения. Затем он сказал:
— Очень хорошо, но впредь я хотел бы, чтобы вы спрашивали меня или, в мое отсутствие, синьору Фредди о том, что читать ребенку.
Это был выговор, спокойно вынесенный, и Линнет чувствовала, что ее лицо опять залилось краской.
О книгах она подумала в последнюю минуту, но была рада тому, что взяла их, когда увидела, как беден здесь выбор детских английских книг.
— У Кэсси мало английских книг, — возразила она.
— Да? — На его лице отразилось легкое недовольство, и ей показалось, что она уловила насмешливую нотку в его ответе: — Я должен был предусмотреть это. Моя жена почти ничего не читала, кроме журналов мод. Нужно восполнить этот пробел.
Он разговаривал с ней так, как будто она уже дала согласие остаться. Ему и в голову не приходило, что что-то в мире может происходить вразрез с его желаниями. Теоретически она могла уехать, но Линнет чувствовала, что ее покинули воля и способность действовать. Растущая привязанность к Кэсси, очарование Венеции и «Кафавориты» поймали ее в свои сети — и он знал, что так и будет, будь он проклят!
Этим вечером, после того как Кэсси отправилась спать, Линнет ужинала с Максом и Диной в официальной гостиной, высокие окна которой выходили на канал. Снаружи свет люстр из освещенных окон отражался в покачивающейся серебристой воде. Внутри в свете серебряных канделябров сияло полированное дерево, мерцало чудесное венецианское стекло, которое казалось слишком драгоценным, чтобы им пользоваться, сверкала серебряная посуда.
Макс был неотразим в своем темно-голубом бархатном пиджаке, как всегда безукоризненно сшитом, манжеты его белой батистовой рубашки лишь слегка выглядывали из рукавов. В нем были идеально смешаны черты его многочисленных предков. Глаза, возможно, были унаследованы от австрияков, но без ошибки можно было сказать, что чувственный изгиб губ, выразительные руки были чисто итальянскими.