ВИДИШЬ, МАМА...
Четверть шестого.
утро, с балкона упала книга,
молятся рядом баптисты,
это осенний Львов.
Это жестоко —
на простыне нарисована фига —
черный фломастер на белом батисте.
Не состоялась любовь.
К чести твоей, донна Анна,
рыло Хуана
тут же за книгой ныряет с балкона
(астма и фальшь об асфальт)
и замирает, как тело геккона.
если снято оно на стеклянной пластинке,
а напротив окно медленно едет по дому к трубе
водосточной,
как рука в маникюре к ширинке,
только грубей
и восточней.
Мне говорили, как стать сумасшедшим,
чтоб не маячить в прицеле душмана.
И вот я вернулся оттуда
и совсем позабыл о прошедшем
времени, где корешался с дурманом.
Видишь, мамуля,
как мясо мое муравьи облепили,
сделана пуля
в Чикаго, а может, в Шанхае.
Она разлетелась в груди наподобие пыли.
И вот я по небу шагаю,
ибо меня призывают, как наш подполковник, Аллах
Саваоф, Озирис и Ярила, и Яхве.
Я им устроил подобие конкурса
по шестибалльной системе,
чтобы мой прах
сторговать за цистерции, франки и драхмы.
Хитрость же фокуса
в том, что я жив, но не в вашей системе
солнечной (это имею в виду я).
Ты же меня наблюдаешь своим изумительным глазом,
словно я в этой. Позволь, но понятья введу я
новые не постепенно, а сразу.
Так материнское горе —
это знакомо, весомо и нужно,
когда сыновья получают оружие,
но вскоре
становится ясно предельно —
это досадная блажь
для губернаторов, что проживают отдельно
от неудобства, от пьянства и краж,
от призыва детей,
от смертей,
и, говоря языком площадей,
от народа.
Это свобода,
что недоступна сознанью людей,
как недоступны философы прошлого века
в библиотеках,
что охраняются дамами с низкой зарплатой.
Нет виноватых.
Мненье скорее мое, чем Тацита,—
не колбаса, или сахар и пиво,
или салфетки для нежного зада —
суть дефицита.
Честь и достоинство, то, что красиво
для маленькой мышцы в груди
или взгляда
на мир, как на поле добра и привета.
Серость привита
с казни Сократа,
С казни крестьянства в тридцатых.
Нет виноватых...
Рана моя — это искусство
высокого тона,
что убито, зарыто, забыто
(без стона
над нами сидящих прокрустов),
ричину всегда отделяют пространства, века или годы
Для примера,
скажем, и Пушкина нет без Овидия или Гомера.
Нет современного лауреата
без непросвещенных князей,
без Малюты, малюток и прочих друзей,
без плановой нищей зарплаты.
Нет виноватых...
Мама, в твоей голове копошатся химеры
(а по траве снова идут и поют пионеры).
Жизнь продолжается, мама,
и старики
умирают с тоски,
и молодые стареют упрямо.
юноши пьяные лапают дев,
что не умеют продаться за сотню ворам.
Халат сумасшедший на тело надев,
гуляет твой дух по гератским дворам.
Ищешь ты сына...
Видишь — мой череп валяется у магазина.
Нищий душман собирает в него подаянье.
Сам без ноги, без руки и без глаза...
Череп, как ваза,
полон купюрами сотенного содержанья
с профилем Ленина, нам дорогим.
Наши враги
продают на чужбине мое покаянье.
ЖЕСТОКАЯ МОЛОДЕЖЬ
Окрепнув на молоке матерей,
труды отцовские переварив,
спешат позабыть о них поскорей
юные дикари.
Какая помощь?! Простого письма
месяцы, годы ждешь...
Выбьет слезы, сведет с ума
жестокая молодежь.
Как несерьезно устроен мир —
жизнь не ценя ни в грош,
весь свет превращает в кровавый тир
жестокая молодежь.
Все устарело — и честь, и стыд,
в моде платеж и нож.
Сердца пусты и мозги пусты...
Жестокая молодежь.
Трудно добреньким простачкам
поверить, что это не ложь,
но служит сытым и злым старикам
жестокая молодежь.
Сдав под процент золотой мешок,
платя дуракам медяки,
командуют этим стадом, дружок,
безумные старики.
«ОДНАЖДЫ ОСВЕТИТСЯ ИЗНУТРИ...»
* * *
Однажды осветится изнутри
век сумеречной жизни на планете —
свободно сомневайся и твори,
и правдой не плати за право это.
Но светлые проходят времена,
и мрак творит над разумом вендетту—
невидимая трудная война,
где по тылам не спрятаться поэту.
Коснись одежды, но не трогай плоть,
переноси на плоскость многомерность,
и скорлупу не пробуй расколоть,
храни поверхности зеркальной верность.
И если жизнь стоит на тормозах,
безвременье рождает антиподов—
одни мудрят и гибнут на глазах,
расплющив лбы о каменные своды,
другие, осадив своих коней,
недвижимостью сделав недвижимость,
живут всегда хозяевами в ней,
уверовав в свою непогрешимость.
Но третьи есть! — у них высок удел,
и над возней и мелким мельтешеньем
они встают, презрев любой предел,
не требуя наград и утешений.
И если есть в поэзии цена,
она имеет вес такой свободы,
которая сравнится лишь одна
с неторопливой мудростью Природы.
ПОИСКИ СЧАСТЬЯ
Постигаю я терпение, мой друг,
чистоте пытаюсь слово научить,
все, что кажется нам темным поутру,
высветляют предзакатные лучи.
Если мысли не уместятся в тетрадь,
этих птиц в неволе памяти держи...
Это страшно — опыт сердца рифмовать —
видишь, я еще не умер, но не жив.