Филиппа перебинтовали, но не слишком туго, ибо его прерывистое дыхание свидетельствовало о внутренних повреждениях. Раненый был без сознания и боли, по всей видимости, не испытывал. Рану на голове тщательно очистили, промыли и наложили на нее повязку, и за все это время Филипп не издал ни стона. Даже его опущенные веки ни разу не дрогнули.
— Он не умрет? — с дрожью в голосе спросил с порога парнишка.
— Нет, если будет на то воля Господня, — ответил капеллан и мягко, но настойчиво, шепнув ему на ухо несколько утешительных слов, выпроводил паренька из комнаты.
«Увы, — подумал Кадфаэль, — но какая судьба ждет этого непреклонного и гордого человека, если Всевышний окажет ему милость и оставит в живых? Можно ли считать это милостью? Воистину смертному не дано судить о вопросах жизни и смерти».
Подошел Гай Кэмвиль, на чьи плечи теперь легло тяжкое бремя командования, кратко справился о состоянии раненого, окинул взглядом неподвижное тело и поспешил на стены, где теперь было его место.
— Сообщите мне, если он придет в себя, — попросил Кэмвиль, прежде чем отправиться к поврежденной башне, на которую неизбежно будет нацелен новый приступ.
Теперь, когда уже немало защитников было выведено и.» строя, легкораненые сами ухаживали за товарищами, получившими более тяжкие увечья. Кадфаэль сидел у постели Филиппа, с тревогой прислушиваясь к затрудненному, прерывистому дыханию. Раненого тщательно укрыли одеялами, опасаясь, как бы от холода у него не началась еще и лихорадка. На исцарапанном лбу и губах Филиппа монах то и дело менял влажные тряпицы. Даже сейчас, когда Фицроберт был совершенно беспомощен, его тонкое, строгое лицо выглядело мужественным, суровым и удивительно спокойным. Спокойным, словно у мертвеца.
Ближе к полуночи веки Филиппа дрогнули, брови напряженно сдвинулись. Он задышал глубже и застонал — вместе с чувствами возвращалась и боль. Кадфаэль смочил тряпицу вином и приложил к губам Филиппа. Они шевельнулись, жадно припадая к несущей облегчение влаге. Вскоре раненый открыл глаза. Взгляд его был замутнен, и он с трудом узнавал очертания собственной комнаты и сидевшего рядом человека. Но это продолжалось недолго. Взор Фицроберта прояснился, чувства вернулись к нему, а вместе с ними разум и память.
— Паренек… он ранен? — тихо, но отчетливо спросил он, с трудом шевеля губами.
— Цел и невредим, — ответил Кадфаэль, склонившись пониже, чтобы слышать и быть услышанным.
Филипп слабо кивнул, немного помолчал, а потом сказал:
— Приведи Кэмвиля. Мне надо уладить дела.
Говорил он кратко и скупо, стараясь беречь оставшиеся силы. Кадфаэль чувствовал, что Филиппа удерживает в сознании его железная воля. Рано или поздно он неизбежно снова лишится чувств, но не прежде чем убедится, что все приведено в порядок
Гай Кэмвиль примчался со стен и, застав своего лорда в сознании, кратко и четко доложил ему о ходе осады, стараясь прежде всего говорить о том, что могло его поддержать.
— Башня стоит. Они пока не смогли прорваться, хоть и подтащили свой таран да еще и крышу над ним устроили.
Филипп собрался с силами, что далось ему нелегко, и, взяв Гая за запястье, приблизил его к себе.
— Гай, слушай меня внимательно. Нам не устоять, потому как подкрепления ждать не приходится. Но ей нужен не замок, а я. Заполучив меня, она пойдет на уступки. С рассветом вывешивай флаг и вызывай Фицгилберта на переговоры. Постарайся выторговать наилучшие условия, а потом сдавайся. Ей бы только схватить меня, а всех прочих она отпустит. Отведи людей в Криклейд. Уверен, преследовать вас никто не станет. Получив, что хотела, она успокоится.
— Нет! — протестующе воскликнул Кэмвиль.
— А я сказал — да! Пока я жив, командую здесь я, и мое слово — закон… Гай, сделай это… спаси наших людей. Она перебьет всех до единого, лишь бы добраться до меня.
— Но ведь твоя жизнь… — начал Кэмвиль, потрясенный и растерянный.
— Не обо мне речь, Гай. Моя жизнь не стоит жизни и одного из доверившихся мне людей, а ты хочешь загубить их всех? Чего ради? Я все равно на волосок от смерти. Немало храбрецов погибло по моей вине. Надо сберечь остальных, иначе за их кровь мне придется ответить перед Всевышним. Вызывай Фицгилберта, вступай в переговоры и добейся наилучших условий. Пообещай выдать меня, и она на все согласится. С рассветом, Гай, с первыми лучами! Как только они смогут разглядеть белый флаг.
Возразить было нечего. Филипп Фицроберт пребывал в здравом уме, находился в полном сознании, и Кэмвилю оставалось лишь молча повиноваться. Едва рыцарь ушел, Филипп обмяк, словно на этот разговор ушли его последние силы. Он покрылся потом, и Кадфаэль бережно отер ему лоб и тоненькой струйкой влил в рот вино. Некоторое время слышалось лишь хриплое дыхание, а затем Филипп с натугой, но на удивление отчетливо позвал:
— Брат Кадфаэль.
— Да, я здесь. Я тебя слушаю.
— Я еще не все сделал. Там, в стене, шкаф… открой…
Монах повиновался без вопросов, хотя и не понял, что за нужда осталась у раненого. Все необходимые распоряжения, касавшиеся судьбы замка и гарнизона, были уже сделаны. Филипп более не был в ответе за гарнизон, но оставалось нечто, тяготившее его душу.
— Три ключа… внутри… возьми их.
Три ключа висели на одном кольце. Самый большой из них был фигурным, причудливо изукрашенным, а самый маленький — неотделанным и простым. Кадфаэль взял их и закрыл стенной шкаф.
— А что теперь, — спросил он, подойдя к постели. — Скажи, чего ты хочешь, и я все сделаю.
— Северо-западная башня, — отчетливо прозвучал тихий, почти призрачный голос. — Два пролета вниз, под землю… второй ключ — дверь… третий… отмыкает оковы.
Черные проницательные глаза Филиппа не колеблясь встретили взгляд Кадфаэля.
— Наверное, лучше оставить его там до ее появления. Я никогда не винил его в том, в чем она винит меня. Но нынче тебе решать. Ступай к нему, когда пожелаешь. Ступай к своему сыну.
Глава тринадцатая
Кадфаэль не двинулся с места, пока не пришел капеллан, чтобы сменить его у постели раненого. Филипп дважды открывал глубоко запавшие на изможденном лице глаза, но ничем не выказал ни осуждения, ни одобрения. Он не произнес больше ни слова, ибо его долг был выполнен. Свою задачу Кадфаэлю предстояло решать самому. Сознание постепенно покидало Филиппа, и он не сопротивлялся этому, поскольку сделал все, что было в его власти. В остальном следовало положиться на волю Господа. Кадфаэль с тревогой наблюдал за Филиппом, отмечая впадины под скулами, болезненную бледность лба, напряженность втянутых губ и обильный пот. Загасить искру жизни в этом человеке было не так-то просто. Другого такие раны могли бы уже свести в могилу, но Филипп пока держался. А ведь уже к завтрашнему полудню Фицгилберт вступит в Масардери и Филипп станет пленником. Пусть даже императрица отложит свое появление в замке на день-другой, чтобы ей подготовили подобающие покои, это ничего не изменит. Она останется неумолимой. Фицроберт нанес ей смертельную обиду, и она отплатит ему сполна. Даже человека, который не держится на ногах, в котором едва теплится жизнь, можно вздернуть на пару ярдов для устрашения остальных.
Но оставалось еще важное дело, которое надлежало завершить перед лицом неминуемой смерти.
Как только капеллан занял свое место, Кадфаэль, прихватив ключи, выбрался из главной башни. Внутри было относительно тихо, тогда как во дворе грохотал бой. Осаждающие упорно пытались прорваться в том самом месте, где единожды уже сумели сделать пролом, но на сей раз их таран был скрыт во чреве наспех сколоченной осадной башни. Глухие равномерные удары сотрясали землю. Защитники сбрасывали со стены и сохранившегося участка галереи все, что попадалось под руку, надеясь повредить крышу тарана и ослабить напор. Теперь свист стрел доносился сверху довольно редко, ибо толку от лучников здесь было немного. Грохот тарана и падающих камней, крики сражающихся и лязг стали — все это сливалось в безумную какофонию, эхом отражаясь от стен. До северо-западной башни, той самой, в подземелье которой томился в оковах Оливье, шум сражения почти не доносился, но схватка, как увидел Кадфаэль, разразилась уже едва ли не в самом дворе. Нападавшие, пробив тараном наспех заделанную брешь, ворвались в башню, разметали завалы и высадили заколоченную и замурованную дверь, выходившую во внутренний двор. В дело пошли мечи и копья. Защитники замка отбросили воинов императрицы. Не сумев пробиться во двор, те отступили, но сделанный ими пролом остался. Небольшой, но все же пролом. Заделывать его не стоило, поскольку на рассвете замок все равно будет сдан, но оборонять следовало — перекинься сражение внутрь, многим пришлось бы отдать свои жизни, причем напрасно. Филипп нашел наиболее достойный выход из положения, создавшегося по его же вине: он спасал столько жизней, сколько мог, отдавая взамен свою.