— Мой лорд, — ответил Кэмвиль со стены над воротами, — ранен. Он передал мне командование и поручил обговорить условия сдачи замка. Я уполномочен заключить справедливое и честное соглашение. Если мы придем к нему, Масардери будет сдан императрице, но наше положение не столь отчаянное, чтобы мы могли пойти на позорные уступки. У нас есть раненые, есть и погибшие. Я хотел бы договориться прямо сейчас. Если таково же и ваше намерение, мы можем открыть ворота и сложить оружие без промедления. Но, если ты убедишься в нашей искренности и честности, позволь нам использовать время до полудня, чтобы навести кое-какой порядок, вывести раненых и подготовить павших к погребению.
— Все, о чем вы пока просите, справедливо, — коротко ответил Фицгилберт. — Что еще?
— Мы на вас не нападали, — столь же коротко отозвался Кэмвиль, — а сражались за своего лорда, как того требует вассальная присяга. Потому я прошу, чтобы в полдень всем воинам гарнизона было позволено беспрепятственно покинуть замок и увести с собой всех тех раненых, которые в состоянии идти. Прошу также, чтобы за тяжелоранеными вы обеспечили должный уход, а по исцелении отпустили их на волю. Ну а наших погибших товарищей мы предадим земле.
— А если я не соглашусь? — спросил Фицгилберт. Однако по вполне миролюбивому тону его голоса было ясно, что условия его устраивают, ибо он хотел получить лишь то, за чем, собственно, и явилось сюда войско императрицы. Пленные — если это люди незнатные — всего лишь лишние рты, и самое лучшее — спровадить их восвояси.
— Не согласишься — отправляйся назад, — решительно заявил Кэмвиль. — Тогда мы станем сражаться до последнего человека и до последней стрелы и заставим вас дорого заплатить за глупость и упрямство. Советую сделать правильный выбор.
— Вы оставите здесь все оружие, даже личное, — промолвил Фицгилберт. — И машины, все до единой, передадите нам неповрежденными.
Кэмвиль, окрыленный вполне удачным ходом переговоров, для виду немного поупрямился, но в конце концов, конечно же, согласился. — Хорошо, мы уйдем безоружными.
— Превосходно. Мы отпускаем вас без помех. Всех, кроме одного. Филипп Фицроберт останется здесь.
— Я полагаю, достойный лорд, что оставшимся здесь раненым будет обеспечен подобающий уход. Мы об этом говорили. Я надеюсь, что исключений не будет ни для кого. Мой лорд ранен.
— Относительно Фицроберта я никаких обещаний не давал и давать не собираюсь, — отрезал Фицгилберт. — Он будет передан нам безо всяких условий, или же соглашение не состоится.
— На сей счет, — сказал Кэмвиль, — я получил приказ моего лорда Филиппа. Я оставляю его здесь на твою милость, повинуясь этому приказу, а вовсе не потому, что боюсь твоих угроз.
Повисло долгое, опасное молчание. Соглашение оказалось под угрозой срыва, но Фицгилберт за годы усобицы привык ко всяким переговорам и полагал, что результат важнее учтивости.
— Прекрасно. Считаю наш договор вступившим в силу. Готовьтесь покинуть замок к полудню, мешать вам никто не станет. Но до полудня, пока мы не вступим во владение крепостью, я выставлю у ворот караул. Мы будем проверять, что вы станете выносить из Масардери, так что условия лучше не нарушать.
— Я всегда держу свое слово, — возмущенно воскликнул Кэмвиль.
— Вот и хорошо, не будем возобновлять ссору. А сейчас открой ворота. Я хочу посмотреть, в каком состоянии ты мне все оставляешь.
«Это значит, — смекнул Кадфаэль, — что он хочет выяснить, действительно ли Филипп тяжело ранен, беспомощен и не сможет каким-либо способом ускользнуть от императрицы».
Монах поспешно вернулся к постели больного, а вскоре в комнате появились Фицгилберт и Кэмвиль. И без того неровное дыхание Филиппа стало к тому времени булькающим и хриплым. Глаза были по-прежнему закрыты, а веки приобрели алебастровую бледность. Церемониймейстер императрицы подошел поближе и долго всматривался в изможденное, осунувшееся лицо. Что он при этом испытывал, удовлетворение или сожаление, Кадфаэль сказать не мог. Затем Фицгилберт равнодушно пожал плечами.
— Ну что же… — промолвил он, резко повернулся и зашагал прочь.
Монах слышал, как его шаги эхом отдавались в каменных коридорах башни, а затем стихли. Он ушел, будучи уверен в том, что смертельный враг его государыни не в силах и пальцем пошевельнуть, а уж тем более встать с постели и попытаться бежать от ее мщения. Когда Фицгилберт ушел и стихли звуки труб, оповещавшие оба войска об успешном завершении переговоров, Кадфаэль глубоко вздохнул и повернулся к капеллану Филиппа.
— Теперь ему хуже не будет. Самое тяжелое миновало. Ты пробыл с ним всю ночь, так что иди и отдохни как следует. Я пригляжу за ним.
Глава четырнадцатая
Оставшись наедине с Филиппом, Кадфаэль первым делом обшарил сундук и стенной шкаф в поисках одеял или теплой шерстяной материи, чтобы обезопасить раненого от холода и тряски на дорогах. Потребовалась ему и простыня, причем из тонкого полотна, такая, чтобы, когда ею укроют лицо, Филипп не задохнулся. Проделав все необходимое, монах убедился, что его подопечный выглядит точь-в-точь как покойник, подготовленный к погребению. Теперь оставалось либо положить его в часовне, либо вынести за стену, на луг, где несколько воинов копали общую могилу. И то и другое было опасно, но приходилось выбирать.
Занимаясь своими приготовлениями, Кадфаэль запер дверь и не слишком торопился ее отпирать, однако же изнутри он не мог определить, что происходит в замке. Между тем время шло к полудню, и гарнизон, надо полагать, уже собирался покинуть Масардери. А Фицгилберт наверняка обошел крепость, проверил состояние укреплений и, конечно же, отметил, что разбитая башня того и гляди рухнет. Небось уже собирает каменщиков, чтобы подлатали ее хотя бы наспех.
Кадфаэль повернул ключ в замке и, приоткрыв дверь, выглянул в коридор. Мимо по направлению к выходу из главной башни шли два молодых воина. Они несли снятый с одного из выходивших на двор окон ставень, на котором покоилось завернутое в саван тело. Стало быть, уже начали выносить погибших и следовало поторопиться. Мечей у воинов не было — все оружие грудой сложили в оружейной. Защитники Масардери, жизни которых более ничто не угрожало, с горестным почтением несли своего менее удачливого собрата.
Следом появился офицер из стражи Фицгилберта, на ходу беседовавший со словоохотливым мастеровым в кожаной куртке, видимо, приглашенным из деревни.
— …Стену там надобно подпереть, а не то она, неровен час, и вовсе развалится, — тараторил каменщик. — Я подготовлю деревянные подпорки, но пока велите своим людям держаться оттуда подальше. После полудня я пришлю в башню своих парней с бревнами, ну а уж каменные работы пока подождут…
Чего-чего, а дерева в окрестностях Гринемстеда было в достатке. Итак, скоро стену подопрут, пролом закроют
бревнами, ну а уж впоследствии башню восстановят в первозданном виде. «Но, — сказал себе монах, — хорошо, что я услышал этот разговор. И не худо бы мне побывать там до них, иначе кое-кого может заинтересовать, откуда там взялся плащ с императорским орлом на плече. Конечно, его мог бросить, отступая, один из осаждавших, но в такое трудно поверить — не больно-то удобно раскачивать таран с плащом на плечах. А чем меньше вопросов будет возникать у воинов императрицы, тем лучше».
Но сейчас перед монахом стояла совсем другая задача. Чтобы ее выполнить, ему требовался помощник, причем немедленно, пока здесь не собралось слишком много народа. Между тем офицер, проводив мастерового до дверей башни, повернул обратно. Заслышав, как тот возвращается, Кадфаэль вышел в коридор и преградил ему дорогу. Монашеская ряса, несомненно, давала ему право заботиться об усопших и в какой-то мере позволяла обращаться к другим за помощью в этих скорбных трудах.
— Достойный сэр, будь добр, — почтительно обратился он к офицеру, — не поможешь ли ты мне? Мы так и не отнесли этого несчастного в часовню.