Офицеру было лет пятьдесят. Он многое повидал, привык к тому, что бенедиктинские братья повсюду суют свой нос, и был достаточно добродушен для того, чтобы выполнить случайную и вовсе необременительную просьбу. Времени это много не займет, да и размяться ему не повредит, а то ведь до сих пор он сам не работал, а только наблюдал да командовал. После прекращения осады он, как и все в лагере победителей, пребывал в благодушном настроении. Офицер посмотрел на Кадфаэля, бросил сквозь открытую дверь не слишком любопытствующий взгляд в комнату и пожал плечами. Спальня Филиппа была невелика и обставлена с такой скромностью, что ее трудно было счесть покоями столь знатного лорда. Во время обхода замка офицер видел помещения и поудобнее, и побогаче.
— Я к твоим услугам, брат, только уж и ты не забудь в своих молитвах замолвить словечко за честного солдата. Возможно, кто-нибудь другой сделает для меня то, что сейчас я делаю для этого бедолаги.
— Аминь! — отозвался Кадфаэль. — Не сомневайся, я помяну тебя на ближайшей службе. — Монах говорил совершенно искренне, что и не удивительно, если учесть, о чем тот просил.
Итак, не кто иной, как один из воинов императрицы, подошел к изголовью Филиппа и, наклонившись, приподнял за плечи завернутое в одеяла тело. Все это время Филипп действительно лежал недвижно, не подавая никаких признаков жизни, так что Кадфаэль испугался, уж не умер ли он на самом деле, хотя тут же отогнал эту мысль. Печальную мысль, ибо на какой-то миг монаху показалось, что это он, а не Роберт Глостерский может лишиться сына.
— Возьмись лучше прямо за тюфяк, — предложил Кадфаэль, опасаясь, что резкое прикосновение выведет Филиппа из забытья. — Потом мы принесем его обратно, но сначала отмоем. Несчастный перед смертью истекал кровью.
Воин без возражений взялся за край тюфяка и поднял свою ношу с такой легкостью, словно нес ребенка. Кадфаэль взялся за другой конец, причем, когда они выносили Филиппа из комнаты, держал тюфяк одной рукой. Другой он открыл, а потом закрыл дверь в спальню. Не приведи Господи, чтобы исчезновение Фицроберта обнаружилось слишком рано. Монах хотел запереть дверь на ключ, но удержался, понимая, что это вызвало бы удивление, а то и подозрение. Они миновали заполненный оживленными, хлопочущими людьми внутренний двор и вышли из замка через открытые ворота. Стоявший на мощеной площадке караульный пропустил их, не удостоив и взгляда. Ему было велено следить, чтобы покидавшие замок не уносили с собой оружие, доспехи и другое ценное снаряжение. Мертвецы его не интересовали. Слева, совсем недалеко от мощеной дорожки, воины копали общую могилу, а поблизости, на лужайке, бок о бок были уложены убитые. У опушки леса толпились наблюдавшие за этими скорбными трудами местные жители, но держались они настороженно и близко не подходили. Они не питали особой любви ни к той ни к другой партии и радовались лишь тому, что осада закончилась и боевые действия прекратились. Кроме того, они надеялись, что теперь в Гринемстед смогут вернуться Масары. Семью, правившую в этих краях на протяжении четырех поколений, все еще любили и почитали. Снизу, со стороны речной долины, по мощеной дорожке поднималась запряженная парой лошадей повозка. Правил ею плотный, ладно скроенный бородач лет пятидесяти в темном домотканом платье и зеленой накидке с капюшоном. Одежда возницы пропиталась мучной пылью, что указывало на род его занятий. За спиной возчика сидел молодой, долговязый парень в серо-коричневой деревенской одежде. На нем тоже было нечто вроде плаща с капюшоном, только не из шерсти, а из дерюги. Завидя их приближение, Кадфаэль возблагодарил Бога.
Заметив, что на лужайке рядами уложены завернутые в саваны мертвецы — как раз в это время подносили последнего, а за носилками спотыкаясь брел понурый и безутешный капеллан, — бородач направил свою повозку не к воротам, а к месту захоронения. Остановившись неподалеку, он проворно соскочил с козел, оставив лошадей на попечение подручного, подошел к Кадфаэлю и обратился к нему, причем громко, так, чтобы капеллан мог слышать каждое слово. — Брат, тут у Кэмвиля служил мой племянник. Матушка его, сестрица, стало быть, моя, беспокоится, потому как мы слышали, будто у вас тут раненые есть да и убитые тоже. Можно мне разузнать, не стряслось ли с ним чего?
Лицо мельника оставалось совершенно непроницаемым и невозмутимым.
— Не думай о дурном, пока еще есть надежда, — промолвил Кадфаэль, глядя в бесцветные, но проницательные, светившиеся острым умом глаза.
Капеллан остановился в стороне и беседовал о чем-то с офицером стражи Фицгилберта.
— Пойдем со мной, взглянешь, нет ли твоего родича среди этих несчастных, — предложил Кадфаэль и тихонько, почти шепотом добавил: — Только не спеши.
Любая спешка могла их выдать. Вместе они пошли вдоль рядов. Кадфаэль то и дело наклонялся, чтобы на миг приоткрыть лицо покойного, и всякий раз мельник качал головой.
— Племянничка я, признаться, давненько не видал, но узнать узнаю. — Бородач говорил легко, непринужденно, и слова его звучали естественно. Получалось, что родича он ищет не слишком близкого, такого, что его потеря не станет невосполнимой утратой, но ведь нельзя же бросить родную кровь на произвол судьбы.
— Ему сейчас лет тридцать, он смуглый такой, чернявый. И до чего драться силен — и из лука стрелять, и дубинкой махать мастер. Отчаянный малый и потому вечно суется в самое опасное место. Наверняка и здесь был в первых рядах.
Они подошли к тюфяку, на котором лежал Филипп, такой неподвижный, что у Кадфаэля испуганно сжалось сердце. Лишь уловив едва слышное дыхание, монах успокоился и шепнул мельнику:
— Он здесь.
Монах откинул простыню. Бородач осекся на слове, отступил на шаг и живо наклонился. Кадфаэль при этом встал так, чтобы заслонить лицо Филиппа от всякого постороннего взгляда. Мельник долго, словно не желая верить своим глазам, всматривался, а потом медленно выпрямился и отчетливо произнес:
— Да. Этот паренек нашей Нэн. — Находчивый и смышленый, мельник выглядел опечаленным, но отнюдь не чрезмерно. Так и должен был держаться умудренный опытом человек, привыкший к тому, что в терзаемой смутами стране смерть поджидает за каждым углом. — Я так и знал. Сердцем чуял, что этому малому не дожить до седых волос. Вечно лез в самое пекло, такой уж у него был нрав. Ну да что теперь поделаешь? Его не вернуть.
Ближайший из могильщиков распрямил спину, решив минутку передохнуть, и с сочувственным видом повернулся к бородачу:
— Тяжко небось найти вот так своего родича? Ты, поди, хочешь забрать его отсюда да похоронить на родной земле? Думаю, тебе разрешат. Это будет по-божески, не то что лежать здесь, в общей яме.
Обрывки разговора доносились до ворот. Кадфаэль заметил, что караульный офицер повернулся в их сторону с явным намерением подойти и разобраться, в чем дело. Желая опередить его, монах, обращаясь к мельнику, громко сказал:
— Коли ты и вправду, как подобает доброму христианину, хочешь сам проводить племянника в последний путь, я за тебя похлопочу.
Не теряя времени, Кадфаэль деловитым шагом направился к воротам. Мельник поспешал следом. Увидя, что они направились к нему, караульный начальник остался на месте, поджидая их. — Сэр, — обратился к нему Кадфаэль, — этот человек — мельник из Уинстона, что за рекой. Среди убиенных он нашел племянника, сына своей сестры, и просит дозволения забрать тело этого малого, чтобы похоронить его дома, рядом с родными.
— Вот как? — Стражник смерил просителя взглядом, однако же беглым и не слишком пристальным. Выяснив что к чему, он тут же потерял интерес к этому более чем заурядному для военного времени случаю. Подумав с минуту, он пожал плечами. — Почему бы и нет? Одним покойником больше, одним меньше… Хоть бы их и всех разом забрали, нам же хлопот меньше. Пусть увозит своего парня. Все одно он уже больше никому крови не пустит что здесь, что в любом другом месте.
Мельник из Уинстона почтительно поклонился, коснувшись пальцами лба, и с подобающей учтивостью поблагодарил офицера. Если в его голосе и звучали ехидные нотки, то уловить их мог разве что Кадфаэль. Бородач подозвал парня в накидке из мешковины, и тот подогнал повозку поближе. Вместе они подхватили тюфяк с лежавшим на нем Филиппом и на глазах у караульных уложили на повозку. Кадфаэль, державший в это время лошадей, оказался лицом к лицу с молодым человеком и взглянул прямо в глубокие, черные с золотистыми зрачками глаза, сверкавшие под низко надвинутым дерюжным капюшоном. Ответный взгляд, полный любви и воодушевления, сулил успех. Монах не проронил ни слова. На повозке, пристроив на коленях изголовье соломенного тюфяка, сидел не кто иной, как Оливье Британец. Мельник из Уинстона взобрался на козлы, и подвода покатила вниз, к реке. Бородач ни разу не оглянулся и не погонял коней, а ехал неспешно, как подобает человеку, которому нечего опасаться и не в чем оправдываться.