Глава вторая
Встреча в Ковентри была назначена на конец ноября, но задолго до намеченного дня появились несомненные свидетельства противодействия миру и согласию. Существовали влиятельные силы, желавшие сорвать совет. Филипп Фицроберт захватил в плен Реджинальда Фицроя, графа Корнуэльского, хотя граф, еще один сводный брат Матильды, был родственником самого Филиппа, выполнял поручение императрицы и имел охранную грамоту короля. Узнав об этом, Стефан приказал освободить графа, каковое распоряжение было немедленно исполнено, однако это не умалило дурных предчувствий.
— Уж коли Филипп так настроен, — промолвил Кадфаэль в беседе с Хью, когда эта история дошла до Шрусбери, — он небось и носа в Ковентри не сунет.
— Еще как сунет, — возразил Берингар. — Непременно приедет, но только для того, чтобы сеять смуту и разбрасывать «чеснок» под ноги тем, кто хочет мира. Это удобнее делать, находясь в центре событий. И, судя по тому, что я о нем знаю, он непременно захочет встретиться лицом к лицу с отцом, ибо распалился против него гневом. Филипп обязательно там будет.
Берингар внимательно присмотрелся к такому знакомому лицу старшего друга, и ему стало не по себе — так непривычно суров и серьезен был монах.
— Ну а ты, Кадфаэль? Ты твердо решил ехать со мной? И, если не добьешься своего в Ковентри, продолжить поиски без благословения аббата? Но стоит ли рисковать? Ты ведь знаешь, я сделаю все, чтобы отыскать Оливье. Нет надобности ставить на карту то, что ты, как я знаю, ценишь не меньше самой жизни.
— Жизнь Оливье для меня значит больше, — сказал Кадфаэль. — У него она вся впереди и всяко ценнее моей, почитай, уже прожитой. В этом деле у тебя свой долг, а у меня — свой. Да, я еду; Радульфус знает это. Он ничего не предлагает и ничем не грозит. Правда, он сказал, что лишит меня благословения, если я выеду за пределы Ковентри, но ни словом не обмолвился о том, как бы сам поступил на моем месте. И раз я еду по своей воле, а не по его поручению, аббатство меня снаряжать в дорогу не станет. Может, ты, Хью, раздобудешь для меня плащ, лошадку да что в суму положить?
— А заодно меч да тюфяк, чтобы ты, как заправский солдат, мог завалиться спать в караульной, — шутливо отозвался Хью. — Ежели ты расстанешься с монастырем, из тебя выйдет добрый воин. Само собой, после того как мы отыщем Оливье.
Оливье. Стоило прозвучать этому имени, и перед мысленным взором Кадфаэля предстал его сын, предстал таким, каким он увидел его впервые. Увидел за плечом той девушки, сквозь приоткрытую дверцу в воротах Бромфилдского приората снежной, морозной зимой. Овальное, с тонкими, но мягкими чертами лицо, высокий лоб и изогнутые, словно лук, губы, лицо горделивое, выразительное, с черными, отливающими золотом ястребиными глазами, обрамленное иссиня-черными волосами. Оливковые щеки и профиль, словно отлитый из бронзы. Сын Мариам был похож на мать — живая память о ней. А ведь Оливье было всего четырнадцать лет, когда он, похоронив Мариам, отправился в Иерусалим и принял веру отца, знакомого ему лишь по рассказам. Теперь же ему около тридцати, и он, возможно, уже сам стал отцом, ибо женился на Эрмине Хьюгонин, той самой девице, которую вывез через снега в Бромфилд. Ее родичи, люди знатные и влиятельные, оценили его достоинства и сочли возможным выдать Эрмину за безродного воина. А теперь его так недостает ей, а возможно, и их отпрыску. Его, Кадфаэля, внуку. Так неужто он вправе перепоручить это дело кому бы то ни было?
— Ну что ж, — промолвил Хью. — Ежели так, то едем. Нам с тобой не впервой пускаться в дорогу. Собирайся, у тебя в запасе три дня, чтобы уладить все дела и с Богом, и с Радульфусом. И уж коли в аббатстве тебе не дают мула, можешь не сомневаться — я подберу лучшего коня из конюшен замка.
Братья отнеслись к полученному Кадфаэлем разрешению отправиться в Ковентри, пусть даже оговоренному очень жесткими условиями, по-разному. Приор Роберт на собрании капитула нарочито подробно и точно сообщил, когда, куда и на сколько позволено отбыть Кадфаэлю. В словах приора звучал намек на угрозу, но едва ли стоило винить в этом Роберта — ведь разрешение аббата было половинчатым и, с точки зрения братии, совершенно необоснованным. Капитулу дали понять, что дано оно неохотно, но почему оно все же дано, никто так и не узнал. То, что Кадфаэль доверил Радульфусу, так и осталось между ними.
Недоговоренность, понятное дело, породила толки, и многие уже с сожалением посматривали на брата, которого почитали чуть ли не за отступника. Принявшие постриг в детстве боялись за брата, намеренного пуститься в полный опасностей и соблазнов мир, ставшие же монахами в более зрелом возрасте, возможно сами того не сознавая, завидовали ему. Брат Эдмунд, попечитель лазарета, пребывавший в обители с четырех лет, всегда более чем терпимо относился ко всему, что озадачивало его в Кадфаэле, и тревожился лишь оттого, что на время лишался лучшего травника и целителя. Брат же Ансельм, регент, единственным прегрешением считал фальшиво взятую ноту, а бедою — больное горло одного из своих хористов, все прочее воспринимал как данность — смиренно и не вникая в подробности.
Приор Роберт был строг к любым отступлениям от устава, и его уже давно раздражали послабления, коими пользовался брат Кадфаэль, имевший право беспрепятственного выхода за ворота обители, дабы пользовать своими снадобьями жителей города и предместья. Было время, когда писец приора, брат Жером, не преминул бы подлить масла в огонь, но не так давно сей ревнитель благонравия сам был уличен в неподобающих деяниях. Епитимья сделала его не в пример скромнее, нежели прежде. Иметь с ним дело стало гораздо легче, чем раньше, ибо он уже не так рвался обличать других в прегрешениях. Это не значило, что Жером перестал быть ханжой и занудой, однако покуда он предпочитал не высказываться по поводу неоправданных привилегий брата Кадфаэля.
В конце концов, главным для Кадфаэля было примириться с самим собой. Он принял постриг по зову сердца и ныне сильнее, чем когда-либо, чувствовал, что монашество — его истинное призвание. В разговоре с аббатом он был откровенен до конца, но можно ли искренностью искупить вину? Братьям Эдмунду и Винфриду придется разделить между собой его обязанности — готовить снадобья, пользовать прокаженных в приюте Святого Жиля и к тому же ухаживать за садом. Правда, эти дополнительные обязанности обременят их лишь в том случае, если его, Кадфаэля, отсутствие продлится дольше, чем разрешил аббат, но… Но коль скоро он задумался о такой возможности, стало быть, совсем исключить ее нельзя. Решение, определяющее его судьбу, необходимо принять до выезда за ворота аббатства. И он его принял.
В назначенный час, сразу после заутрени, Хью явился в обитель в сопровождении трех оруженосцев, один из которых вел под уздцы коня для Кадфаэля. Берингар не без удовлетворения отметил, как блеснули глаза немолодого монаха при виде статного гнедого, поджарого жеребца шерифа — серого, ретивого скакуна с горделивым взглядом и белой звездочкой на благородном лбу.
Кадфаэль накинул плащ, натянул сапоги и был готов отправиться в путь. Он приторочил седельные сумы и забрался в седло без особой прыти, но с видимым удовольствием. Хью благоразумно воздержался от попытки подсадить монаха. Шестьдесят пять — возраст, внушающий молодым почтение, но достигшим его не слишком нравится, когда им напоминают о годах.
Когда всадники выезжали за ворота обители, никто их не провожал, но нельзя было поручиться за то, что любопытные не следили за ними из-за каждого угла, из окон лазарета, а то и из аббатских покоев. Однако обычный распорядок обители ничуть не был нарушен. Монахам не подобало сомневаться в том, что отъезжающий брат в положенное время возвратится в обитель и приступит к своим обязанностям. И дай Бог, чтобы он еще и привез с собой весть о достигнутом примирении.
Лишь когда всадники проехали мимо приюта Святого Жиля, оставив позади и город, и предместье, на сердце у Кадфаэля полегчало. Как-никак декабрь на носу, а кое-где еще травка зеленеет, ветер костей не студит, под седлом славная лошадка, ну а уж Хью такой попутчик, что лучшего и не пожелаешь. И ведь им обоим есть что вспомнить. Дорога, во всяком случае до Ченетского леса, вполне безопасна, и торопиться нужды нет, потому как выехали они загодя, за три дня до начала совета.