В полдень у ворот появился сам Фицгилберт в сопровождении отряда воинов. Гарнизон Филиппа покидал Масардери. Раненых, которые не могли идти, защитники замка усадили на коней, а тех, кто был совсем плох, уложили на имевшиеся у них немногочисленные повозки, которые на всякий случай разместили в середине строя. Кадфаэль вовремя вспомнил об остававшемся в конюшне превосходном жеребце, которого одолжил ему Берингар, и некоторое время провел возле стойла, чтобы никто случаем не соблазнился славным скакуном. «Хью мне уши оборвет, ежели узнает, что я позволил увести лошадку у себя из-под носа», — думал монах. Поэтому во двор он вышел довольно поздно, когда под пристальными взглядами победителей из замка уходил арьергард.
Воины Фицгилберта внимательно осматривали каждого уходившего и тщательно проверяли повозки в поисках припрятанного оружия. Кэмвиль негодующе кривился, считая такое недоверие оскорбительным, но молчал, и стал протестовать, лишь когда ему показалось, что вояки императрицы слишком грубо обращаются с ранеными. Когда проверка закончилась, он повел своих людей на восток — за реку и через Уинстон к Римской дороге, с тем чтобы, скорее всего, отвести их в Криклейд. Там потрепанный гарнизон мог найти безопасное пристанище, тем паче что поблизости располагались и другие крепости Стефана — Бэмптон, Фарингдон, Пертон и Мэзбери, — по которым можно было распределить раненых. Оливье с уинстонским мельником поехали в том же направлении и успели опередить войско разве что на дюжину миль.
Сам Кадфаэль считал, что он пока еще не вправе покидать замок. Во-первых, в его стенах оставались тяжело раненные защитники, которым требовался пригляд и уход, а во-вторых, он опасался уходить прежде, чем стихнет гнев императрицы. Один Бог ведает, на кого обратит она свое мщение, когда узнает об исчезновении врага. За несколько минут до того, как основные силы императрицы, въехав во двор, принялись осматривать замок и по-хозяйски располагаться в нем, монах проскользнул в проломанную башню. С опаской ступая по грудам битого камня и щебня, вывалившегося из стены, он нашел скомканный плащ, сброшенный Оливье, когда тот отступал с осаждающими. На плече по-прежнему красовался имперский орел. Скатав плащ, он забрал его с собой в свою каморку. Кадфаэлю казалось, что плащ еще сохраняет тепло тела его сына.
Еще до темноты отряды императрицы полностью заняли замок, распределили помещения и челядь Матильды принялась развешивать шпалеры и раскладывать подушки, чтобы несколько смягчить аскетичный вид крепости и привести хотя бы некоторые покои в соответствие со вкусами их госпожи. Каминный зал вновь стал выглядеть обитаемым, хотя его убранство изменилось не так уж сильно. Повара и слуги философски восприняли смену власти: новых хозяев они стали кормить и обслуживать также, как и прежних. Поврежденную башню закрепили, заделав проломы и поставив подпорки из прочного, выдержанного дерева, но на всякий случай, от греха подальше, выставили рядом с ней караульного.
До сих пор никто еще не удосужился открыть дверь в спальню Филиппа, и его отсутствие так и не было обнаружено. Никому не пришло в голову поинтересоваться и тем, почему и гостивший в замке бенедиктинский монах, и капеллан, постоянно находившиеся возле постели раненого, теперь покинули его — обоих можно было увидеть во дворе или возле общей могилы. Все были слишком заняты, чтобы задаться вопросом — а кто же сменил их у ложа Филиппа? Прежде Кадфаэль не успел об этом подумать, но теперь, когда самое главное было сделано, решил, что он должен обнаружить пропажу Фицроберта сам, дабы не подвергать опасности ни в чем не повинных и ничего не ведавших людей. Сам, но желательно при свидетелях.
Примерно за час до вечерни он отправился на кухню, попросил кожаное ведро горячей воды и мерку вина для своего больного и уговорил поваренка помочь ему отнести тяжелое ведро через двор в главную башню.
— Он был в горячке, — пояснил монах, когда я оставил его ненадолго, чтобы присутствовать при погребении павших. — Может быть, мне удастся справиться с ней, если я его искупаю, укутаю и дам глоток вина. Не уделишь ли ты мне еще несколько минут — одному мне будет трудновато поднимать и переворачивать его.
Поваренок, долговязый юнец со всклокоченной шевелюрой, держался настороженно и замкнуто, ибо еще не знал, каково придется при новых хозяевах. Однако монаху он, видимо, доверял, поскольку, посмотрев на него в упор, произнес одними губами, но вполне отчетливо:
— Лучше бы ты, брат, помог ему убраться отсюда. Ежели и вправду желаешь ему добра.
— Как ты? — спросил Кадфаэль на тот же манер. Умение не слишком хитрое, но порой вовсе не бесполезное.
Ответа он не дождался, да, впрочем, и не ждал, ибо в нем не нуждался.
— Не падай духом, приятель. А когда придет время, расскажи, что здесь увидел.
Они дошли до двери покинутой спальни, и Кадфаэль отпер ее, держа в одной руке фляжку с вином. Даже в смутном свете прямо с порога было видно, что постель Филиппа разворочена, одеяла и простыни разбросаны по комнате, а сама комната совершенно пуста. У монаха возникло искушение уронить якобы от неожиданности фляжку с вином, однако же он передумал, рассудив, что это будет выглядеть не слишком естественно. Бенедиктинские братья не склонны ронять от удивления что бы то ни было, а уж вино менее всего, а если он не ошибся в своем спутнике, то прибегать к обману и вовсе нет никакой надобности.
Итак, ни монах, ни поваренок не издали ни звука. Некоторое время они стояли в молчании и лишь обменялись взглядами, которые, впрочем, были красноречивее всяких слов.
— Идем, — спохватился Кадфаэль. — Мы должны немедленно доложить о случившемся. И прихвати ведро, — властно велел он пареньку, зная, что именно детали придают убедительность всякому рассказу.
Он побежал первым, по-прежнему сжимая в руке фляжку, а поваренок топотал следом, разбрызгивая на каждом шагу воду из ведра. У двери в каминный зал Кадфаэль влетел чуть ли не в объятия одного из рыцарей Богуна и, задыхаясь, выпалил:
— Лорд Фицгилберт, он там? Мне необходимо поговорить с ним. Мы только что из комнаты Фицроберта. Его там нет! Постель пуста, а его и след простыл!
В каминном зале, где в это время находились управляющий и церемониймейстер императрицы в обществе не менее чем полдюжины графов и баронов, сообщение монаха вызвало бурю негодования. Лорды Матильды пришли в бешенство, бессильная ярость доводила их до белого каления. Кадфаэль, напустив на себя растерянный и удрученный вид, принялся рассказывать о своем ужасном открытии, тогда как у поваренка хватило ума все это время стоять столбом, словно он вконец одурел от испуга.
— Достойные лорды, я покинул его около полудня и пошел помочь отцу капеллану предать земле убиенных. Здесь, в замке, я оказался по чистой случайности — попросил предоставить мне ночлег, меня и пустили. Но когда оказалось, что лорд Филипп ранен, я остался с ним, ибо несколько сведущ в целительстве и не мог покинуть тяжелораненого. Когда я уходил из спальни, лорд Филипп пребывал в глубоком забытьи, из которого почти не выходил с того времени, как его ранило. Я решил, что, если отлучусь ненадолго, вреда для него не будет… Ведь и вы, лорд Фицгилберт, видели его сегодня утром и знаете, в каком он был состоянии. Но когда я вернулся… — Кадфаэль покачал головой, как будто до сих пор был не в состоянии поверить увиденному. — Как это могло случиться? Он же был без чувств. Я пошел в кладовую за вином и горячей водой — хотел его помыть — и попросил вот того паренька мне помочь. А он исчез. Клянусь, он встать не мог без посторонней помощи, да что там встать — шевельнуться. И вдруг пропал, как его и не было! Вот этот парнишка не даст соврать.