– Неужели и в Аргабаче странников не принимают?
– Как не принимают? – изумилась Вавила. – Там есть наши. Правда, многие в бегах. Я и в баньке напарилась уж по-настоящему, и на перинке поспала. Авксентий Зыков сам вызывался, заодно, говорит, и Юрия Николаевича повидаю... Да что уж я, триста верст не пробегу до Северного, коли больше пробежала? Там у них заветный камень стоит, Клестианом Алфеевичем намоленный. Так я забралась на него, помолилась о дороге, путь мне и открылся. Другие лыжи взяла и так ходко пошла, что за седьмицу прискочила. Снег добрый был, не теплел, так я раз толкнусь и будто на крыльях!..
Она пригасила в себе восторг, словно в лампе свет убавила, но через мгновение что&то вспомнила, снова рассмеялась.
– В Северном пришла на автобус, там паспорта не спрашивают... Хотела билет купить, деньги подаю... А мне говорят, старые деньги! Давно уж не годятся!
– Обманули тебя заобские, боярышня...
– Да как обманули? Ни!.. Должно, и сами того не знают. Им за клюкву такие дают! Мужики с самоходки!
– Как же ты без билета приехала? – любуясь Вавилой, спросил он. – Сейчас даром не возят.
Странница улыбнулась с детской хитрецой:
– Когда я у Савелия Мефодьевича переоделась в Северной... Не стерпела и колечко надела на пальчик, с маленьким камушком. А мужик из автобуса увидел, говорит, отдай, так я тебя даром свезу. И свез!
Космач лишь головой покачал:
– Я говорил тебе... Никогда ничего не отдавай.
– Да оно простое было, серебряное, – виновато вымолвила она и полезла в свою котомку. – У меня еще есть! Красивые!.. А то как бы я доехала? От Северного еще двести верст... Вот, смотри!
Вавила достала узелок, развязала одну тряпицу, вторую, и в третьей оказалось несколько перстней – нанизала их на пальцы, показала Космачу. А он, пользуясь случаем, взял ее руки в свои – горячие и от того немного жестковатые, поднес к своему лицу, как сокровища.
Золото было холодным и леденило пальчики.
– Погляди-ка, какие они красивые!
Пожалуй, Алмазный фонд купил бы все без всякой экспертизы: сапфиры, изумруды и один крупный бриллиант наверняка индийской работы. Даже на глазок этим сокровищам будет лет шестьсот – семьсот, а может, и того больше...
– А почему ты так смотришь? – вдруг спросила она. – Ты не смотри по-ученому, на красоту полюбуйся.
– Да я любуюсь. Только зачем таскаешь с собой такое богатство?
– Какое уж богатство?.. Это мне матушка дала, на приданое. Больно поносить хочется. Остальное в Северном оставила...
Он не стал пугать ее миром и современной жизнью, ни к чему ей знать, что за паршивую сережку убить могут не моргнув глазом.
– Мы завтра и то колечко вернем, – пообещал, не отпуская рук.
– Да уж не надо, нехорошо. Совсем уж простенькое...
– Он тебя обманул!
Вавила не хотела быть обманутой, смутилась.
– А как же мы вернем?
– Найдем водителя на автостанции... Ты запомнила его?
– Такой бритый...
– Они все бритые. В лицо узнаешь?
– Да узнаю. – Она что&то заподозрила, осторожно высвободила руки, но один из перстней коснулся огромной окладистой бороды Космача и зацепился. Вавила потянула и засмеялась: – Ишь, привязал! Отвяжи-ка, не то и веника твоего не останется! Как дерну вот!
И пока он выпутывал перстень, ее пальчики бездумно трогали бороду, и едва рука освободилась, как Вавила покраснела и отвернулась в великом смущении. Торопливо посдергивала украшения, завязала в тряпочки, сунула в глубину котомки. И что&то там нащупала еще, просияла.
– Свиточек тебе принесла, вот возьми-ка...
– Что это?
– Да ты искал... Сонорецких старцев послание пророческое на окончанье великого лесного сидения.
Свиток находился в кожаном чехле, завязанном с двух сторон, и напоминал длинную и толстую конфету. У Космача непроизвольно затряслись руки.
– Боярышня... Свет очей моих... Где же ты отыскала?..
– Спросила стариц на Сон-реке, они и благословили меня свитком.
Случайно проговорилась, что была у сонорецких старцев...
– С этим и шла ко мне?
Вавила спохватилась, что сказала лишнее, вдруг принюхалась:
– Ой, дымом пахнет! Ужель не чуешь?
Космач бросился на кухню; из кастрюли с пельменями шел синий дым. Впопыхах сдернул ее с плитки, обжегся, уронил, и пока искал тряпку, чтоб прихватить и поднять, задымился линолеум. Залил все из лейки, кастрюлю выставил в сени, вытер шваброй пол. И эти бытовые хлопоты слегка отрезвили его, а тут еще в окошко глянул – рассвело и метель завивает.
Когда же закончил с уборкой и вернулся, Вавилы за столом не было. Заглянул в горницу – лежит в постели, и розы рядом, на подушке.
– Ступай-ка спать, Ярий Николаевич, – строго посоветовала она. – Утро вечера мудренее. А как пробудишься, так и спросишь. Ты ведь спросить пришел?
Он встал на колени рядом с кроватью.
– Сегодня скажи, сейчас... Зачем ты вериги носила?
– Ты ученый, ты все знаешь...
– Ничего я не знаю. Впервые на тебе и увидел...
– Грешна, Ярий Николаевич, оттого и наряд суров. А ты взял да и лишил меня крепости.
– В чем же грех&то твой, ангел?
– Замуж в срок не пошла. У нас ведь строго, коль к семнадцати летам не взяли – на´ тебе власяницу, абы мысленно не грешить.
– Кто же сплел ее?
Боярышня заговорила неожиданно низким, грудным голосом и нараспев, словно молитву:
– Сама и сплела. Белому коню хвост да гриву остригла. – Она резко села, сронив одеяло с груди. – Ты&то в миру живешь, свои законы и правила. И не знать тебе мук душевных и телесных, ибо ученый ты муж и вериги сам плетешь, из ума своего. Не знаешь, как грызет душу пустое чрево, а стыд какой и срам, когда скажут – перестарок! А когда всякую ночь страсти телесные треплют, подобно болезни падучей?.. Власяница, Ярий Николаевич, се есть спасение мое. Ты же снял с меня оберег, но ведаешь ли обычай?
– Не ведаю. Но догадываюсь. И мне радостно...
– Коли утром повторишь свои слова – поверю...
– Да ведь утро! Светает!
– Поди-ка спать, Ярий Николаевич, не мучай...
– Возле тебя останусь.
– Хоть ты и снял власяницу, но со мной не ложись, – назидательно произнесла она. – А вот когда ты мне наутро свое слово скажешь да заживут мои язвы и рубчиков не останется...
Не договорила, умолкла настороженно. Он нашел руку боярышни, прижал к щеке. Пальцы зарылись в бороду, потрепали ее и вдруг замерли.
– Оно и так грех... Ты ведь ученый был, да так и остался... Позрела, как взволновался, когда свиток взял. Наутро откажешься от меня, и снова вериги плести. Знаю, отчего в Полурады не пошел, а здесь поселился, при тракте. Ведь затосковал бы в скиту, к науке своей потянулся. И сейчас тоже затоскуешь. Что тебе станет лесная девка-перестарок? Неграмотная по-новому, в мирской жизни глупая...
– Никогда больше не говори так, – оборвал Космач. – Не желаю слышать.
Вавила немного помолчала, зашептала тихо:
– Пресвятая Богородица, прости и помилуй. Не ведаю, что творю, да ведь муж сей от вериг избавил...
Космачу показалось, она заснула с этими словами, веки опустила, пальчики на щеке ослабли, и дыхание стало ровным.
– Человек от тебя пришел, – вдруг внятно и трезво проговорила. – На преподобного Савву...
– Какой человек?.. Кто?
– Назвался, а не ведомо, кто... От тебя, сказал...
– Я никого не посылал! Слышишь?.. Я никого не посылал!
– Да ведь пришел... Должно, худой человек. А я обрадовалась и к тебе побежала...
Несколько минут он стоял у кровати молча, руку ее спрятал под одеяло, жгут волос высвободил, потом взял за мизинец (говорят, так можно со спящими беседовать), спросил несколько раз, что за человек пришел и где он, но Вавила не отозвалась, лишь пальчик свой отняла.
Он снова взял, теперь всю руку, спросил:
– Пойдешь за меня?
Веки у Вавилы дрогнули – услышала, но глаз не открыла и ответила совсем невпопад:
– Мы его в сруб спустили... Обрадовалась и побежала.
Столь неожиданное сообщение боярышни не особенно&то встревожило Космача. Сразу же подумал о бывшей своей ассистентке Наталье Сергеевне, которая теперь заведовала кафедрой в университете: она послала человека в Полурады! Больше никто бы не решился таким образом проникнуть в потаенный скит, где сама бывала, тем более никто бы не посмел воспользоваться его именем. Скорее всего, за неимением специалистов на кафедре, способных работать со старообрядцами, нашла подходящего человека, какого&нибудь профессионального артиста (слух был, строила такие планы), и заслала будто бы от Космача. И видно, не удался эксперимент, не ко двору пришелся чужак, коль Вавила здесь...