Мы немного покружили по больничному скверу, покуда не обнаружили дальнюю скамейку, стоявшую между двумя березками.
— Сначала нужно подкрепиться, — сказал Лаврентий. — На ужин нам, по всему, не успеть. Садись на лавочку и кушай йогурт.
Фруктовый йогурт был одним из моих любимых лакомств, и я с удовольствием исполнила это благое пожелание.
Лаврентий мастерски, с легким хлопком, открыл бутылку и наполнил освободившиеся, вымытые минеральной водой стаканчики из-под йогурта пенящимся напитком.
— За что мы пьем?
Он обнял меня и поцеловал в губы:
— Всегда за нас, за тебя и за меня…
Шампанское было теплым, но все равно очень вкусным.
— Хочешь, я прочту тебе свои самые ранние стихи? — спросил Лаврентий. — Те, которые я писал еще совсем мальчишкой?
Я согласно кивнула.
— Только я их почти не помню и буду вспоминать прямо на ходу, — предупредил он. — Так что прошу не удивляться никаким неожиданностям.
Он стал читать какие-то страшно сложные, переполненные надуманными сравнениями, диковинными эпитетами, вычурными рифмами и в то же время удивительно светлые и наивные стихи.
Меня все это почему-то ужасно смешило. Мало того, Лаврентий действительно часто забывал какие-то слова, фразы, целые куски, но тут же, на ходу сочинял вместо них новые, невообразимо несуразные, порою просто неприличные и от этого еще более смешные.
Я смеялась, периодически не сдерживаясь и срываясь на безудержный хохот. Иногда он предлагал именно мне найти, подобрать забытое или нарочно не произносимое им слово. Мои находки были еще более несуразными и в свою очередь веселили Лаврентия.
Мы довели друг друга до слез, до икоты. Никогда, ни прежде, ни после, я не видела его таким беззаботно веселящимся, безудержно вслух хохочущим мальчишкой.
В самый разгар нашего веселья подле нас объявился маленький старичок. Одетый не по погоде в теплую куртку, в теплую шапку, с огромной брезентовой сумкой, он бродил вокруг, перебирая палкой в траве.
— Отец! — окликнул его Лаврентий, когда тот оказался совсем неподалеку от нас. — Шампанское пьешь?
Меня несколько смутила такая нарочитая бесцеремонность, но, вероятно, вид старичка располагал к этому. Он, и вправду нисколько не обидевшись, подошел.
— Что Бог пошлет, все покуда пью, — ответил он и добавил: — Вечер добрый.
Мы ответили на его приветствие. Лаврентий взял было стакан из пакета, но старик достал из сумки свой походный раскладной стаканчик.
— Всегда ношу с собой, — пояснил он, улыбаясь. — Спутник агитатора.
Хотя на изрядного выпивоху он вовсе не был похож. Вполне ухоженный и даже благообразный вид, чистое, светлое лицо. Лаврентий разлил оставшееся в бутылке вино, хотел что-то сказать, но старичок заговорил первым:
— За вас, ребятки! — сказал он, просто и кротко улыбаясь. — Доброй и долгой жизни вам, здоровья, а пуще того терпения.
— Спасибо, — ответила я.
Мы выпили.
— А что же это за терпение, отец, которое нам пуще здоровья надобно? — спросил Лаврентий, доставая сигарету.
Я видела, что он взволнован. Старик помолчал, отламывая от кекса маленькие кусочки и отправляя их неспешно в рот.
— А терпение надобно, потому что терпеть вам, ребятки, придется немало, — наконец ответил он. — Испытания вам будут немалые. А вы терпите, друг дружку утешайте и берегите. С Божьей помощью выдюжите, я знаю.
Сказал и ушел. А мы остались.
Лаврентий подъехал вплотную к скамейке, обнял меня и прижал к себе. Мы сидели, смотрели на алые облака, светящиеся над зашедшим солнцем, и молчали. Говорить больше ни о чем не хотелось. То ли перевеселились мы без меры, то ли слова странного собутыльника заставили нас задуматься. Каждого о чем-то своем, а быть может, об одном и том же.
Я высказала предположение:
— А может, это был сам Николай, угодник Божий? Говорят, он вот так и является, в образе такого благообразного старичка.
Лаврентий неопределенно пожал плечами.
— Странно как-то, — улыбнулся он. — Разве святые могут пить шампанское?
А потом добавил, целуя меня в висок:
— Как бы то ни было, он сказал, что мы выдюжим. Только ты утешай и береги меня.
— А ты меня…
Начинались сумерки, пора было возвращаться в больницу. Лаврентий все оттягивал, просил еще десять, пять минут. Наконец, выкурив последнюю сигарету, он выбросил пачку и добавил: