Пистолет я приобрел в Прибалтике года три назад в один из своих автотуров. Подвернулся весьма недорого, а подумать о риске, об опасности при проверке на границе не хватило ума. Да, впрочем, и риска никакого не было. Погранцы и таможенники были уже хорошо знакомы, и взаимовыгодная проверка проходила по налаженной схеме, без неожиданностей.
А «штука» баксов была неприкосновенным запасом на черный, уж на самый что ни самый черный день. Об этом легкомысленном хранилище и его содержимом кроме меня знала только Берта.
Я взял чистый лист бумаги и, сдерживая похмельную дрожь в пальцах, надписал: «Берте…»
Ах, поэты! Ах, витии! Тщеславные дети, до конца верящие в потустороннее созерцание своего трагического красивого ухода. Даже в этой ситуации написать тривиальную записку я был не в состоянии, а беспардонная муза способна напроситься в гости в самых, казалось бы, неподходящих для этого обстоятельствах.
Стихотворение написалось на одном дыхании, без исправлений. Это были последние стихи не только из трех, написанных для нее, но и последние вообще.
Больше стихов я никогда не писал и навряд ли когда-нибудь вновь вознамерюсь излить душу рифмованными строками. Слишком многое с тех пор переменилось в моей душе.
Пистолет был еще в заводской смазке с полной обоймой маленьких блекло-желтых патронов. Почему-то подумалось, что могут остаться масляные пятна на рубашке. Я поместил пистолет обратно в пакет и сунул за пазуху. Деньги я положил поверх листка со стихотворением.
До своей роковой аварии пробавлялся я околоавтомобильным бизнесом, собирая с небольшой группкой компаньонов заказы и доставляя несколько раз в год из Прибалтики и Белоруссии сначала реэкспортные «Жигули», потом подержанные «гольфы» и «пассаты». Процентов двадцать из дохода оставлялись тамошней братве, процентов двадцать платили братве, контролировавшей местный авторынок.
Оставшихся шестидесяти процентов хватало на оборотные вложения и на собственную вполне сносную жизнь. Можно было бы, впав в окончательное жлобство, зарабатывать гораздо больше, но впадать не хотелось. Хотелось оставить время для созерцания природы, людей и себя, для фиксации моментов этого созерцания в виде стихов, рассказов.
Плоды моих литературных трудов время от времени печатались в центральных и местных изданиях, что можно было бы считать неким подобием их объективной оценки. Изредка выходили сборники, книжицы, что давало ощущение какой-никакой душевной самореализации и позволяло мне считать себя человеком отчасти разумным.
Стояла настоящая летняя жара. На небольшой улочке, ведущей к реке, наблюдался достаточно плотный поток измученных за неделю этой жарой и пылью горожан.
Коляска под уклон катила легко и весело, требуя моих усилий разве что для сохранения общего курса и объезда многочисленных колдыбачин. Подумалось о скудости городской казны, о нехватке средств в мэрском бюджете на ремонт таких вот тихих, окраинных улочек.
Чернявый круглощекий мальчуган лет четырех, увидев меня, выставил вперед ручонку и в совершеннейшем восторге закричал неожиданно густым и довольно низким голосом:
— Мама! Мамочка, смотри, какой у дяди велосипед! Совсем ручной!
Я притормозил:
— Ну, садись, подвезу.
Пацан в мгновение ока вскочил на подножку и, как Гагарин, оглушительно заорал мне прямо в ухо:
— Поехали!
Краем глаза я заметил его маму. Она неторопливо ступала, о чем-то мирно беседуя с такой же большой, объемной, как и сама, попутчицей. Но все это просто промелькнуло, поскольку я уже ехал, и ехал довольно быстро, подгоняемый мальчишкой, который, вцепившись в подлокотники, стоя ко мне лицом и спиной к движению, беспрестанно кричал:
— Дядя, быстрей! Еще быстрее!
— Эй, гражданин! Вы куда? — наконец раздалось сзади. — Стойте, гражданин! Остановитесь!